«Всё возможно – и удаётся всё, но главное – сеять души в людях… Я буду делать хорошие души из рассыпанных потерянных слов». День рождения Андрея Платонова

Андрей Платонов (настоящее имя – Андрей Платонович Климентов) родился 28 (16) августа 1899 года в Воронеже, в семье машиниста паровоза, слесаря железнодорожных мастерских.

Литературный псевдоним взят по имени отца, Платона Фирсовича. В память о нём писатель позже назвал и сына.

В 7 лет Андрей Платонов поступил в церковно-приходскую школу, затем окончил полный курс городского училища.

Старший ребёнок в семье с 11 детьми, в 14 лет Андрей был вынужден начать работать – был помощником переписчика в страховом обществе, помощником машиниста паровоза. Писал так: «Жизнь сразу превратила меня из ребенка во взрослого человека, лишая юности».

С 16 лет работал литейщиком на трубном заводе, а также изготавливал мельничные жернова в воронежских мастерских.

С 12 лет сочинял стихи. Первый рассказ «Серёжка» появился в 1917 году.

В 1918 году, уже после революции, Андрей Платонов поступил в Воронежский университет на физико-математическое отделение, откуда вскоре перевелся на историко-филологическое. С детства увлекался машинами и механизмами, называл себя «человеком техники». Особенно любил паровозы.

После революции, которую принял с большим оптимизмом и надеждами на лучшее для простых людей, занялся журналистикой. Сотрудничал с несколькими воронежскими газетами, публиковал стихи, рассказы, рецензии, очерки и эссе. Успехом пользовалась публицистика Платонова.

В 1919 году был отправлен в одну из деревень с мандатом газеты «Известия» – проводить агитационно-просветительскую работу. Преданно служил революции, в 1920 году его приняли в ряды РКП(б).

Участвовал в Гражданской войне на стороне Красной армии, был стрелком Частей Особого Назначения и фронтовым корреспондентом журнала «Железный путь».

Мария Кашинцева, студентка филологического факультета, стала спутницей писателя на долгие годы. Родился сын. Брак не регистрировали. Мария была литературным секретарём Платонова, а после его смерти занималась его творческим наследием.

В 1926 году Платонов переехал в Москву. Он хотел жить в столице и заниматься литературой, которую считал своим настоящим делом. Он пока ещё инженер, служащий. Был избран в ЦК Союза сельского хозяйства и лесных работ, однако через месяц его уволили с должности.

Чтобы прокормить семью, уехал один в Тамбов, работал мелиоратором. Тяжело переживал одиночество и неустроенность жизни, неопределённость судьбы.

Известно, что именно в Тамбове писателю было видение: однажды ночью за столом у печки, где обычно писал, увидел себя самого со стороны за работой.

Платонов понял, что ему нужно заняться писательством. В краткие сроки было создано несколько произведений – «Фабрика литературы», «Антисексус», к 1927 году была закончена повесть «Эфирный тракт». В Тамбове было написано ещё несколько вещей – «Епифанские шлюзы», «Город Градов», «Сокровенный человек».

Вернулся в Москву. Удалось напечататься в «Молодой гвардии», издать книгу.

Из Центрального дома специалистов, где жила семья, пришлось выехать. Какое-то время жили в Ленинграде – у матери жены, затем у Б. Пильняка.

В это время Платонов написал «Ямскую слободу» и «Чевенгур». В этих произведениях соединились и детские воспоминания, и тоска и неприкаянность дня сегодняшнего, личная, и всего народа. Вот вопрос, которым задавался автор: народ гибнет, человек мал и ничтожен перед лицом революции, которая обернулась совсем не тем, чем ждали, и уже нужно об этом говорить.

Платонов надеялся опубликовать свои произведения. Рукопись романа «Чевенгур» он отправил М. Горькому. Тот ответил, что из-за «анархического настроения» роман опубликован быть не может.

Однако фрагменты романа были опубликованы в 1928 году в журналах «Красная новь» и «Новый мир». Критика не решалась писать ничего по поводу произведений молодого литератора.

В 1929 году сам Сталин прочёл в журнале «Октябрь» рассказ Платонова «Усомнившийся Макар». И заявил, что такая литература советской власти не нужна. На Платонова посыпались серьёзные обвинения.

Параллельно он был вовлечён в «дело мелиораторов» в Воронеже – инженерные проекты, которыми руководил Платонов, признали никуда не годными. Подчинённые давали против него показания. К счастью вышло так, что по этому делу писателя не преследовали.

По литературной части Платонову сделали серьёзное предупреждение, нужно было писать иначе. Но автор оставался верен себе: в «Красной нови» опубликовали повесть «Впрок» – «бедняцкую хронику». Сталин был в ярости, травля писателя возобновилась.

Платонов написал на имя Сталина «покаянное письмо» – объяснение. Он утверждал, что вовсе не разочаровался в идеях социализма, однако считает, что велика опасность бюрократии, которая губит все лучшие идеи.

При этом он работал над повестью «Котлован», примерно в то же время были написаны пьеса «14 красных избушек» и повесть «Ювенильное море» – произведения, далёкие от того, что Сталин мог расценить как «покаяние». Платонов продолжал рассылать свои рукописи издателям, безуспешно.

Он находился под наблюдением спецорганов. В 1934 году было получено донесение на него: «Платонов считает, что Сталин должен в частности прекратить «поток холуйского славословия» по своему адресу. <...> Надо добиваться развития серьезной литературы, честной и прямой. Теперь, когда все процессы являются высочайшим трагическим напряжением, литература должна быть криком, должна обнажать сущность вещей».

Платонову удалось избежать тюрьмы и расстрела благодаря поддержке влиятельных писателей, М. Шолохова и М. Горького. Горькому Сталин в какой-то момент поручил «перевоспитание» Платонова.

В 1934 году удалось опубликовать рассказ «Любовь к дальнему» в журнале «30 дней», затем Платонов с писательской бригадой поехал в Туркмению. По впечатлениям от поездки были написаны рассказы, повесть «Джан», начата работа над романами «Македонский офицер» и «Счастливая Москва». Был опубликован рассказ «Такыр», критика снова жёсткая, и снова запрет на публикации.

В 1936 году в журнале «Литературный критик» выходили рецензии и литературоведческие эссе под псевдонимом Ф. Человеков, такие же смелые и неожиданные, как и его проза.

В 1938 году был арестован 15-летний сын Платон по обвинению в антисоветском заговоре, отец подключился к спасению сына. Благодаря вмешательству М. Шолохова тюремный срок был сокращён с 10 до 2,5 лет. Однако в заключении Платон заболел туберкулёзом, от которого скончался в 1943 году. От сына заразился и отец.

В годы войны семья была эвакуирована в Уфу. С июля 1942 года Платонов был военкором. В 1944 году вернулся домой с серьёзно подорванным здоровьем. Туберкулёз прогрессировал.

Вновь стали выходить в печати его рассказы, но после публикации в «Новом мире» рассказа «Семья Иванова» («Возвращение») начался новый бойкот.

Несмотря на тяжёлую болезнь, Платонов продолжал писать. Ничего не издавалось. Заработок приносила только обработка народных сказок.

Писатель обращался за помощью в Союз писателей. Получал лишь пособия из Литфонда, больше ничего А. Фадеев сделать для Платонова не мог.

Андрей Платонович Платонов умер 5 января 1951 года.

Главные произведения писателя – роман «Чевенгур» и повесть «Котлован» – были опубликованы уже после его смерти. Платонов – создатель вымышленной вселенной, в которой герои трудятся и строят новый мир и где возможно всеобщее счастье.

Уникален и своеобразен, интересен и обогащён смыслами стиль писателя. С помощью средств языка Платонов прибегал к приёму остранения (по В. Шкловскому): выводил читателя из привычного «автоматизма восприятия».

Экспериментировал со словообразованием: использовал конструкции с неправильным синтаксисом, заменял конкретное слово обобщающим, любил языковую избыточность (плеоназм).

Вот несколько примеров:

«Думаешь в голову», «желанье жить в эту разгороженную даль»

«Прушевский осмотрел пустой район близлежащей природы»

«отворил дверь в пространство»

«его тело отощало внутри одежды».

Считается, что стиль Платонова-прозаика, подлинно поэтический, сформировался как раз в его поэзии, стихи он сочинял только в юности. А затем продолжал писать так, как воспринимал и чувствовал. Единственный сборник стихотворений А. Платонова называется «Голубая глубина».

Отмечают также ироническую, сатирическую интонацию, которой проникнуто творчество А. Платонова (писавшего при этом об очень серьёзных и даже страшных вещах) и которая так же, как и уникальный язык повествования, помешали автору получить признание при жизни.

Интересно, что А. Платонов был талантливым инженером. В одном из рассказов начала 20-х годов герой-изобретатель предлагает отказаться от углеводородов как источника энергии и перейти к использованию возобновляемой энергии солнца и ветра.

В 1970 году вышла книга А. Платонова «Размышления читателя» (1970) – книга критики писателя, статьи, которые он писал в конце 30-х годов. Статьи А. Платонова посвящены русской классике (Пушкину, Лермонтову, Короленко), современным отечественным литераторам (Горькому, Маяковскому, Н. Островскому, Ахматовой), зарубежным писателям (Хемингуэю, Олдингтону, Чапеку).

«Всё возможно – и удаётся всё, но главное – сеять души в людях…», «Я буду делать хорошие души из рассыпанных потерянных слов» – выдержки из записных книжек писателя.

Андрей Платонов, «В прекрасном и яростном мире» («Машинист Мальцев»), рассказ, начало

1

В Толубеевском депо лучшим паровозным машинистом считался Александр Васильевич Мальцев.

Ему было лет тридцать, но он уже имел квалификацию машиниста первого класса и давно водил скорые поезда. Когда в наше депо прибыл первый мощный пассажирский паровоз серии «ИС», то на эту машину назначили работать Мальцева, что было вполне разумно и правильно. Помощником у Мальцева работал пожилой человек из деповских слесарей по имени Федор Петрович Драбанов, но он вскоре выдержал экзамен на машиниста и ушел работать на другую машину, а я был, вместо Драбанова, определен работать в бригаду Мальцева помощником; до того я тоже работал помощником механика, но только на старой, маломощной машине.

Я был доволен своим назначением. Машина «ИС», единственная тогда на нашем тяговом участке, одним своим видом вызывала у меня чувство воодушевления; я мог подолгу глядеть на нее, и особая растроганная радость пробуждалась во мне – столь же прекрасная, как в детстве при первом чтении стихов Пушкина. Кроме того, я желал поработать в бригаде первоклассного механика, чтобы научиться у него искусству вождения тяжелых скоростных поездов.

Александр Васильевич принял мое назначение в его бригаду спокойно и равнодушно; ему было, видимо, все равно, кто у него будет состоять в помощниках.

Перед поездкой я, как обычно, проверил все узлы машины, испытал все ее обслуживающие и вспомогательные механизмы и успокоился, считая машину готовой к поездке. Александр Васильевич видел мою работу, он следил за ней, но после меня собственными руками снова проверил состояние машины, точно он не доверял мне.

Так повторялось и впоследствии, и я уже привык к тому, что Александр Васильевич постоянно вмешивался в мои обязанности, хотя и огорчался молчаливо. Но обыкновенно, как только мы были в ходу, я забывал про свое огорчение. Отвлекаясь вниманием от приборов, следящих за состоянием бегущего паровоза, от наблюдения за работой левой машины и пути впереди, я посматривал на Мальцева. Он вел состав с отважной уверенностью великого мастера, с сосредоточенностью вдохновенного артиста, вобравшего весь внешний мир в свое внутреннее переживание и поэтому властвующего над ним. Глаза Александра Васильевича глядели вперед отвлеченно, как пустые, но я знал, что он видел ими всю дорогу впереди и всю природу, несущуюся нам навстречу, – даже воробей, сметенный с балластного откоса ветром вонзающейся в пространство машины, даже этот воробей привлекал взор Мальцева, и он поворачивал на мгновение голову вслед за воробьем: что с ним станется после нас, куда он полетел.

По нашей вине мы никогда не опаздывали; напротив, часто нас задерживали на промежуточных станциях, которые мы должны проследовать с ходу, потому что мы шли с нагоном времени и нас посредством задержек обратно вводили в график.

Обычно мы работали молча; лишь изредка Александр Васильевич, не оборачиваясь в мою сторону, стучал ключом по котлу, желая, чтобы я обратил свое внимание на какой-нибудь непорядок в режиме работы машины, или подготавливая меня к резкому изменению этого режима, чтобы я был бдителен. Я всегда понимал безмолвные указания своего старшего товарища и работал с полным усердием, однако механик по-прежнему относился ко мне, равно и к смазчику-кочегару, отчужденно и постоянно проверял на стоянках пресс-масленки, затяжку болтов в дышловых узлах, опробовал буксы на ведущих осях и прочее. Если я только что осмотрел и смазал какую-либо рабочую трущуюся часть, то Мальцев вслед за мной снова ее осматривал и смазывал, точно не считая мою работу действительной.

– Я, Александр Васильевич, этот крейцкопф уже проверил, – сказал я ему однажды, когда он стал проверять эту деталь после меня.

– А я сам хочу, – улыбнувшись, ответил Мальцев, и в улыбке его была грусть, поразившая меня.

Позже я понял значение его грусти и причину его постоянного равнодушия к нам. Он чувствовал свое превосходство перед нами, потому что понимал машину точнее, чем мы, и он не верил, что я или кто другой может научиться тайне его таланта, тайне видеть одновременно и попутного воробья, и сигнал впереди, ощущая в тот же момент путь, вес состава и усилие машины. Мальцев понимал, конечно, что в усердии, в старательности мы даже можем его превозмочь, но не представлял, чтобы мы больше его любили паровоз и лучше его водили поезда, – лучше, он думал, было нельзя. И Мальцеву поэтому было грустно с нами; он скучал от своего таланта, как от одиночества, не зная, как нам высказать его, чтобы мы поняли.

И мы, правда, не могли понять его умения. Я попросил однажды разрешить повести мне состав самостоятельно; Александр Васильевич позволил мне проехать километров сорок и сел на место помощника. Я повел состав, и через двадцать километров уже имел четыре минуты опоздания, а выходы с затяжных подъемов преодолевал со скоростью не более тридцати километров в час. После меня машину повел Мальцев; он брал подъемы со скоростью пятидесяти километров, и на кривых у него не забрасывало машину, как у меня, и он вскоре нагнал упущенное мною время.

2

Около года я работал помощником у Мальцева, с августа по июль, и 5 июля Мальцев совершил свою последнюю поездку в качестве машиниста курьерского поезда...

Мы взяли состав в восемьдесят пассажирских осей, опоздавший до нас в пути на четыре часа. Диспетчер вышел к паровозу и специально попросил Александра Васильевича сократить, сколь возможно, опоздание поезда, свести это опоздание хотя бы к трем часам, иначе ему трудно будет выдать порожняк на соседнюю дорогу. Мальцев пообещал ему нагнать время, и мы тронулись вперед.

Было восемь часов пополудни, но летний день еще длился, и солнце сияло с торжественной утренней силой. Александр Васильевич потребовал от меня держать все время давление пара в котле лишь на полатмосферы ниже предельного.

Через полчаса мы вышли в степь, на спокойный мягкий профиль. Мальцев довел скорость хода до девяноста километров и ниже не сдавал, наоборот – на горизонталях и малых уклонах доводил скорость до ста километров. На подъемах я форсировал топку до предельной возможности и заставлял кочегара вручную загружать шуровку, в помощь стоккерной машине, ибо пар у меня садился.

Мальцев гнал машину вперед, отведя регулятор на всю дугу и отдав реверс на полную отсечку. Мы теперь шли навстречу мощной туче, появившейся из-за горизонта. С нашей стороны тучу освещало солнце, а изнутри ее рвали свирепые, раздраженные молнии, и мы видели, как мечи молний вертикально вонзались в безмолвную дальнюю землю, и мы бешено мчались к той дальней земле, словно спеша на ее защиту. Александра Васильевича, видимо, увлекло это зрелище: он далеко высунулся в окно, глядя вперед, и глаза его, привыкшие к дыму, к огню и пространству, блестели сейчас воодушевлением. Он понимал, что работа и мощность нашей машины могла идти в сравнение с работой грозы, и, может быть, гордился этой мыслью.

Вскоре мы заметили пыльный вихрь, несшийся по степи нам навстречу. Значит, и грозовую тучу несла буря нам в лоб. Свет потемнел вокруг нас; сухая земля и степной песок засвистели и заскрежетали по железному телу паровоза; видимости не стало, и я пустил турбодинамо для освещения и включил лобовой прожектор впереди паровоза. Нам теперь трудно было дышать от горячего пыльного вихря, забивавшегося в кабину и удвоенного в своей силе встречным движением машины, от топочных газов и раннего сумрака, обступившего нас. Паровоз с воем пробивался вперед, в смутный, душный мрак – в щель света, создаваемую лобовым прожектором. Скорость упала до шестидесяти километров; мы работали и смотрели вперед, как в сновидении.

Вдруг крупная капля ударила по ветровому стеклу – и сразу высохла, испитая жарким ветром. Затем мгновенный синий свет вспыхнул у моих ресниц и проник в меня до самого содрогнувшегося сердца; я схватился за кран инжектора, но боль в сердце уже отошла от меня, и я сразу поглядел в сторону Мальцева – он смотрел вперед и вел машину, не изменившись в лице.

– Что это было? – спросил я у кочегара.

– Молния, – сказал он. – Хотела в нас попасть, да маленько промахнулась.

Мальцев расслышал наши слова.

– Какая молния? – спросил он громко.

– Сейчас была, – произнес кочегар.

– Я не видел, – сказал Мальцев и снова обратился лицом наружу.

– Не видел! – удивился кочегар. – Я думал – котел взорвался, во как засветило, а он не видел.

Я тоже усомнился, что это была молния.

– А гром где? – спросил я.

– Гром мы проехали, – объяснил кочегар. – Гром всегда после бьет. Пока он вдарил, пока воздух расшатал, пока туда-сюда, мы уже прочь его пролетели. Пассажиры, может, слыхали, – они сзади.

Далее мы вошли в ливень, но скоро миновали его и выехали в утихшую, темную степь, над которой неподвижно покоились смирные, изработавшиеся тучи.

Потемнело вовсе, и наступила спокойная ночь. Мы ощущали запах сырой земли, благоухание трав и хлебов, напитанных дождем и грозой, и неслись вперед, нагоняя время.

Я заметил, что Мальцев стал хуже вести машину – на кривых нас забрасывало, скорость доходила то до ста с лишним километров, то снижалась до сорока. Я решил, что Александр Васильевич, наверно, очень уморился, и поэтому ничего не сказал ему, хотя мне было очень трудно держать в наилучшем режиме работу топки и котла при таком поведении механика. Однако через полчаса мы должны остановиться для набора воды, и там, на остановке, Александр Васильевич поест и немного отдохнет. Мы уже нагнали сорок минут, а до конца нашего тягового участка мы нагоним еще не менее часа.

Все же я обеспокоился усталостью Мальцева и стал сам внимательно глядеть вперед – на путь и на сигналы. С моей стороны, над левой машиной, горела на весу электрическая лампа, освещая машущий, дышловой механизм. Я хорошо видел напряженную, уверенную работу левой машины, но затем лампа над нею припотухла и стала гореть бедно, как одна свечка. Я обернулся в кабину. Там тоже все лампы горели теперь в четверть накала, еле освещая приборы. Странно, что Александр Васильевич не постучал мне ключом в этот момент, чтобы указать на такой непорядок. Ясно было, что турбодинамо не давала расчетных оборотов и напряжение упало. Я стал регулировать турбодинамо через паропровод и долго возился с этим устройством, но напряжение не поднималось.

В это время туманное облако красного света прошло по циферблатам приборов и потолку кабины. Я выглянул наружу.

Впереди, во тьме, близко или далеко – нельзя было установить, красная полоса света колебалась поперек нашего пути. Я не понимал, что это было, но понял, что надо делать.

– Александр Васильевич! – крикнул я и дал три гудка остановки.

Раздались взрывы петард под бандажами наших колес. Я бросился к Мальцеву; он обернул ко мне свое лицо и поглядел на меня пустыми покойными глазами. Стрелка на циферблате тахометра показывала скорость в шестьдесят километров.

– Мальцев! – закричал я. – Мы петарды давим! – и протянул руку к управлению.

– Прочь! – воскликнул Мальцев, и глаза его засияли, отражая свет тусклой лампы над тахометром.

Он мгновенно дал экстренное торможение и перевел реверс назад.

Меня прижало к котлу, я слышал, как выли бандажи колес, стругавшие рельсы.

– Мальцев! – сказал я. – Надо краны цилиндров открыть, машину сломаем.

– Не надо! Не сломаем! – ответил Мальцев.

Мы остановились. Я закачал инжектором воду в котел и выглянул наружу. Впереди нас, метрах в десяти, стоял на нашей линии паровоз, тендером в нашу сторону. На тендере находился человек; в руках у него была длинная кочерга, раскаленная на конце до красного цвета; ею и махал он, желая остановить курьерский поезд. Паровоз этот был толкачом товарного состава, остановившегося на перегоне.

Значит, пока я налаживал турбодинамо и не глядел вперед, мы прошли желтый светофор, а затем и красный и, вероятно, не один предупреждающий сигнал путевых обходчиков. Но отчего эти сигналы не заметил Мальцев?

– Костя! – позвал меня Александр Васильевич.

Я подошел к нему.

– Костя! Что там впереди нас?

Я объяснил ему.

– Костя... Дальше ты поведешь машину, я ослеп.

На другой день я привел обратный состав на свою станцию и сдал паровоз в депо, потому что у него на двух скатах слегка сместились бандажи. Доложив начальнику депо о происшествии, я повел Мальцева под руку к месту его жительства; сам Мальцев был в тяжком удручении и не пошел к начальнику депо.

Мы еще не дошли до того дома на заросшей травою улице, в котором жил Мальцев, как он попросил меня оставить его одного.

– Нельзя, – ответил я. – Вы, Александр Васильевич, слепой человек.

Он посмотрел на меня ясными, думающими глазами.

– Теперь я вижу, ступай домой... Я вижу все – вон жена вышла встретить меня.

У ворот дома, где жил Мальцев, действительно стояла в ожидании женщина, жена Александра Васильевича, и ее открытые черные волосы блестели на солнце.

– А у нее голова покрытая или безо всего? – спросил я.

– Без, – ответил Мальцев. – Кто слепой – ты или я?

– Ну, раз видишь, то смотри, – решил я и отошел от Мальцева.