.jpeg)
Василь Владимирович Быков родился 19 июня 1924 года в деревне Бычки Витебской области (современная Беларусь), в крестьянской семье.
С детства увлекался рисованием. После окончания восьмилетки год проучился на скульптурном отделении Витебского художественного училища, но учёбу пришлось оставить из-за отмены стипендии.
В экспозиции усадьбы-музея писателя в его родной деревне представлены рисунки Быкова, его краски и кисти. Там же можно увидеть и географические карты, нарисованные его рукой (привычка зарисовывать карту местности выработалась в военные годы).
Затем учился в школе ФЗО (фабрично-заводского обучения) до мая 1941 года, через месяц экстерном сдал экзамены за 10 класс. 22 июня 1941 года находился на Украине, участвовал в оборонных работах. В 1941–1942 годы жил под Саратовом, учился в железнодорожной школе. После призыва летом 1942 года окончил Саратовское пехотное училище, был отправлен на 2-й Украинский фронт, в звании младшего лейтенанта.
Однажды в Белгороде В. Быков отстал от сослуживцев. Его задержали бойцы другого батальона, в кармане у него лежала схема движения колонны отступления – Быков зарисовал её по привычке – и его приняли за вражеского шпиона. Ему то ли поверил конвоир и позволил сбежать из заключения, то ли в результате проверки Быкову удалось доказать свою невиновность.
Участвовал в ожесточённых боях на Украине, в Кировоградской операции получил ранение и по ошибке был записан погибшим. В 1944 году три месяца провёл в госпитале, вернувшись в строй, дошёл до Австрии. Окончил войну в звании командира взвода армейской артиллерии.
После демобилизации с 1947 года жил в Гродно. Публиковался в областной газете «Гродненская правда». В 1949 году вернулся в ряды Советской Армии, служил до 1955 года.
Продолжил работу в газете. С 1959 года член Союза писателей СССР. В 1972–1978 годах – секретарь Гродненского отделения Союза писателей БССР. В 1978 году переехал в Минск. Избирался депутатом Верховного Совета Белорусской ССР в 1978–1989 годах.
Повесть, которой Быков начал свой путь в литературе, – «Третья ракета» (1961). Затем были опубликованы известные повести Быкова «Альпийская баллада», «Мёртвым не больно» (1960-е); в 1970-е – «Сотников», «Обелиск», «Дожить до рассвета» и другие.
Повесть «Мёртвым не больно» была опубликована в 1966 году в журнале «Новый мир» и принесла автору популярность. В основе повести та самая ситуация с ранением, после которого автор повести считался погибшим.
Произведение вызвало негативную реакцию у советской критики. Автор открыто писал о пренебрежительном отношении начальства и высоких чинов к судьбам простых людей. Образ советского офицера, капитана Сахно, жестокого и безжалостного человека, разительно отличался от персонажей, которые бытовали в литературе того времени.
Повесть В. Быкова «Альпийская баллада» – проникновенная история русского солдата Ивана Терешки и итальянской девушки Джулии Новелли, которым в 1944 году удалось сбежать из немецкого концлагеря, основана на реальных событиях. Беглецов ищут, они прячутся в Альпах, три дня они пытаются оторваться от преследователей, «три огромных, как вечность, дня побега, любви и невообразимого счастья».
В середине 1960-х Быков работал над циклом повестей о партизанском движении. Самая известная в этом цикле – повесть «Сотников», тоже основанная на реальном случае. В августе 1944 году в Румынии Быков среди пленных немцев узнал своего бывшего однополчанина, который числился погибшим. Прототип бывшего армейского старшины Рыбака из «Сотникова», пленный некогда согласился сотрудничать с власовцами, надеясь сбежать при первом удобном случае, однако задуманное не осуществилось.
«Сокрушающая сила бесчеловечных обстоятельств» действует на двух героев-партизан по-разному. Командир батареи, бывший учитель Сотников отказался сотрудничать с врагом, Рыбак решил иначе.
В этой повести В. Быков открыто выражал свою позицию – задавая вопрос: «Но те, кто только и жаждет любой ценой выжить, заслуживают ли они хотя бы одной отданной за них жизни?», отвечал на него однозначно «нет».
Изначально эта повесть называлась «Ликвидация». В 1976 году режиссёр Лариса Шепитько сняла по повести фильм «Восхождение». Быков считал его лучшей экранизацией своих произведений.
Повесть «Обелиск» посвящена героическому поступку учителя Алеся Мороза в оккупированном немцами белорусском селе: ценой своей жизни он пытался спасти школьников-партизан, оказавшихся в плену. Отношение к самому Морозу поначалу неоднозначное: и в плен попал, и ни одного немца не убил.
«Дожить до рассвета» – повесть о бойце диверсионной группы Игоре Ивановском. Герой добровольно берёт на себя задание взорвать базу боеприпасов противника.
В 1974 году за повести «Обелиск» и «Дожить до рассвета» В. Быков был удостоен Государственной премии СССР.
Повесть В. Быкова «Облава» вышла в журнале «Новый мир» в 1990 году. Это трагическая история белорусского крестьянина Федора Ровбы, признанного кулаком, сосланного с семьёй на север, потерявшего на чужбине жену и дочь. Вернувшись в родное село, Фёдор с удивлением видит, что жизнь односельчан не стала лучше. Более того, для некогда близких людей Федор теперь классовый враг, преступник, и на него устраивают облаву.
В 1990-е годы В. Быков поддержал распад СССР. С конца 1970-х будучи активным политическим деятелем Беларуси, позднее он не нашёл общего языка с действующей властью. В перестройку возглавил Белорусский народный фронт. Считал, что после выхода Белоруссии из состава СССР ей следует сблизиться не с Россией, а с Западной Европой. В 1997 году был вынужден эмигрировать в Европу, жил в Финляндии, Германии, Чехии.
Вернулся на Родину за несколько месяцев до смерти, в 2003 году.
Василий Быков писал на родном белорусском языке, а затем сам переводил на русский. Его книги изданы на многих языках мира.
Лейтенантская проза Василя Быкова рассказывает суровую и жёсткую правду о войне – не только в окопах, но и в партизанских лесах, в оккупации и плену. Несмотря на нескончаемые нападки и критику – образ советских солдат и командиров не должен быть дискредитирован – его произведения были очень популярны. Начиная с 1963 года, снято 27 художественных фильмов по произведениям Быкова – в СССР и России, Беларуси и Польше.
В 2004 году, к 80-летнему юбилею народного писателя Беларуси открыта «Усадьба-музей Василя Быкова». Исторический дом не сохранился, но в заново выстроенном ансамбле (небольшой жилой дом и две хозяйственные постройки) воссоздана обстановка дома писателя в его детские годы.
Василь Владимирович Быков, «Сотников», повесть, фрагмент, начало
Глава первая
Они шли лесом по глухой, занесенной снегом дороге, на которой уже не осталось и следа от лошадиных копыт, полозьев или ног человека. Тут, наверно, и летом немного ездили, а теперь, после долгих февральских метелей, все заровняло снегом, и, если бы не лес – ели вперемежку с ольшаником, который неровно расступался в обе стороны, образуя тускло белеющий в ночи коридор, – было бы трудно и понять, что это дорога. И все же они не ошиблись. Вглядываясь сквозь голый, затянутый сумерками кустарник, Рыбак все больше узнавал еще с осени запомнившиеся ему места. Тогда он и еще четверо из группы Смолякова как-то под вечер тоже пробирались этой дорогой на хутор и тоже с намерением разжиться какими-нибудь продуктами. Вон как раз и знакомый овражек, на краю которого они сидели втроем и курили, дожидаясь, пока двое, ушедшие вперед, подадут сигнал идти всем. Теперь, однако, в овраг не сунуться: с края его свисал наметенный вьюгой карниз, а голые деревца на склоне по самые верхушки утопали в снегу.
Рядом, над вершинами елей, легонько скользила в небе стертая половинка месяца, который почти не светил – лишь слабо поблескивал в холодном мерцании звезд. Но с ним было не так одиноко в ночи – казалось, вроде кто-то живой и добрый ненавязчиво сопровождает их в этом пути. Поодаль в лесу было мрачновато от темной мешанины елей, подлеска, каких-то неясных теней, беспорядочного сплетения стылых ветвей; вблизи же, на чистой белизне снега, дорога просматривалась без труда. То, что она пролегала здесь по нетронутой целине, хотя и затрудняло ходьбу, зато страховало от неожиданностей, и Рыбак думал, что вряд ли кто станет подстерегать их в этой глуши. Но все же приходилось быть настороже, особенно после Глинян, возле которых они часа два назад едва не напоролись на немцев. К счастью, на околице деревни повстречался дядька с дровами, он предупредил об опасности, и они повернули в лес, где долго проплутали в зарослях, пока не выбрались на эту дорогу.
Впрочем, случайная стычка в лесу или в поле не очень страшила Рыбака: у них было оружие. Правда, маловато набралось патронов, но тут ничего не поделаешь: те, что остались на Горелом болоте, отдали им что могли из своих тоже более чем скудных запасов. Теперь, кроме пяти штук в карабине, у Рыбака позвякивали еще три обоймы в карманах полушубка, столько же было и у Сотникова. Жаль, не прихватили гранат, но, может, гранаты еще и не понадобятся, а к утру оба они будут в лагере. По крайней мере, должны быть. Правда, Рыбак чувствовал, что после неудачи в Глинянах они немного запаздывают, надо было поторапливаться, но подводил напарник.
Все время, пока они шли лесом, Рыбак слышал за спиной его глуховатый, простудный кашель, раздававшийся иногда ближе, иногда дальше. Но вот он совершенно затих, и Рыбак, сбавив шаг, оглянулся – изрядно отстав, Сотников едва тащился в ночном сумраке. Подавляя нетерпение, Рыбак минуту глядел, как тот устало гребется по снегу в своих неуклюжих, стоптанных бурках, как-то незнакомо опустив голову в глубоко надвинутой на уши красноармейской пилотке. Еще издали в морозной ночной тишине послышалось его частое, затрудненное дыхание, с которым Сотников, даже остановившись, все еще не мог справиться.
– Ну как? Терпимо?
– А! – неопределенно выдавил тот и поправил на плече винтовку. – Далеко еще?
Прежде чем ответить, Рыбак помедлил, испытующе вглядываясь в тощую, туго подпоясанную по короткой шинели фигуру напарника. Он уже знал, что тот не признается, хотя и занемог, будет бодриться: мол, обойдется, – чтобы избежать чужого участия, что ли? Уж чего другого, а самолюбия и упрямства у этого Сотникова хватило бы на троих. Он и на задание попал отчасти из-за своего самолюбия – больной, а не захотел сказать об этом командиру, когда тот у костра подбирал Рыбаку напарника. Сначала были вызваны двое – Вдовец и Глущенко, но Вдовец только что разобрал и принялся чистить свой пулемет, а Глущенко сослался на мокрые ноги: ходил за водой и по колено провалился в трясину. Тогда командир назвал Сотникова, и тот молча поднялся. Когда они уже были в пути и Сотникова начал донимать кашель, Рыбак спросил, почему он смолчал, тогда как двое других отказались, на что Сотников ответил: «Потому и не отказался, что другие отказались». Рыбаку это было не совсем понятно, но погодя он подумал, что в общем беспокоиться не о чем: человек на ногах, стоит ли обращать внимание на какой-то там кашель, от простуды на войне не умирают. Дойдет до жилья, обогреется, поест горячей картошки, и всю хворь как рукой снимет.
– Ничего, теперь уже близко, – ободряюще сказал Рыбак и повернулся, чтобы продолжить путь.
Но не успел сделать и шага, как Сотников сзади опять поперхнулся и зашелся в долгом нутряном кашле. Стараясь сдержаться, согнулся, зажал рукавом рот, но кашель оттого только усилился.
– А ты снега! Снега возьми, он перебивает! – подсказал Рыбак.
Борясь с приступом раздирающего грудь кашля, Сотников зачерпнул пригоршней снега, пососал, и кашель в самом деле понемногу унялся.
– Черт! Привяжется, хоть разорвись!
Рыбак впервые озабоченно нахмурился, но промолчал, и они пошли дальше.
Из оврага на дорогу выбежала ровная цепочка следа, приглядевшись к которому Рыбак понял, что недавно здесь проходил волк (тоже, наверно, тянет к человеческому жилью – не сладко на таком морозе в лесу). Оба они взяли несколько в сторону и дальше уже не сходили с этого следа, который в притуманенной серости ночи не только обозначал дорогу, но и указывал, где меньше снега: волк это определял безошибочно. Впрочем, их путь подходил к концу, вот-вот должен был показаться хутор, и это настраивало Рыбака на новый, более радостный лад.
– Любка там, вот огонь девка! – негромко сказал он, не оборачиваясь.
– Что? – не расслышал Сотников.
– Девка, говорю, на хуторе. Увидишь, всю хворь забудешь.
– У тебя еще девки на уме?
С заметным усилием волочась сзади, Сотников уронил голову и еще больше ссутулился. По-видимому, все его внимание теперь было сосредоточено лишь на том, чтобы не сбиться с шага, не потерять посильный ему темп.
– А что ж! Поесть бы только…
Но и упоминание о еде никак не подействовало на Сотникова, который опять начал отставать, и Рыбак, замедлив шаг, оглянулся.
– Знаешь, вчера вздремнул на болоте – хлеб приснился. Теплая буханка за пазухой. Проснулся, а это от костра пригрело. Такая досада…
– Не диво, приснится, – глухо согласился Сотников. – Неделю на пареной ржи…
– Да уж и паренка кончилась. Вчера Гронский остатки роздал, – сказал Рыбак и замолчал, стараясь не заводить разговора о том, что в этот раз действительно занимало его.
К тому же становилось не до разговоров: кончался лес, дорога выходила в поле. Далее по одну сторону пути тянулся мелкий кустарник, заросли лозняка по болоту, дорога от которого круто сворачивала на пригорок. Рыбак ждал, что из-за ольшаника вот-вот покажется дырявая крыша пуньки, а там, за изгородью будет и дом с сараями и задранным журавлем над колодцем. Если журавль торчит концом вверх – значит, все в порядке, можно заходить; если же зацеплен крюком в колодезном срубе, то поворачивай обратно – в доме чужие. Так, по крайней мере, когда-то условились с дядькой Романом. Правда, то было давно, с осени они сюда не заглядывали – кружили в других местах, по ту сторону шоссе, пока голод и жандармы опять не загнали их туда, откуда месяц назад выгнали.
Скорым шагом Рыбак дошел до изгиба дороги и свернул на пригорок. Волчий след на снегу также поворачивал в сторону хутора. Очевидно чувствуя близость жилья, волк осторожно и нешироко ступал обочиной, тесно прижимаясь к кустарнику. Впрочем, Рыбак уже перестал следить за дорогой – все его внимание теперь было устремлено вперед, туда, где кончался кустарник.
Наконец он торопливо взобрался по склону на верх пригорка и тут же подумал, что, по-видимому, ошибся – наверно, хуторские постройки были несколько дальше. Так нередко случается на малознакомой дороге, что некоторые участки ее исчезают из памяти, и тогда весь путь сдается короче, чем на самом деле. Рыбак еще ускорил свой шаг, но опять начал отставать Сотников. Впрочем, на Сотникова Рыбак уже перестал обращать внимание – неожиданно и как будто без всякой причины им завладела тревога.
Пуньки все еще не было в ночной серости, как не было впереди и других построек, зато несколько порывов ветра оттуда донесли до путников горьковато-едкий смрад гари. Рыбак сначала подумал, что это ему показалось, что несет откуда-то из леса. Он прошел еще сотню шагов, силясь увидеть сквозь заросли привычно оснеженные крыши усадьбы. Однако его ожидание не сбылось – хутора не было. Зато еще потянуло гарью – не свежей, с огнем или дымом, а противным смрадом давно остывших углей и пепла. Поняв, что не ошибается, Рыбак вполголоса выругался и почти бегом припустил серединой дороги, пока не наткнулся на изгородь.
Изгородь была на месте – несколько пар перевязанных лозой кольев с жердями криво торчали в снегу. Тут, за полоской картофлянища, и стояла когда-то та самая пунька, на месте которой сейчас возвышался белый снеговой холмик. Местами там выпирало, бугрилось что-то темное – недогоревшие головешки, что ли? Немного в отдалении, у молодой яблоневой посадки, где были постройки, тоже громоздились занесенные снегом бугры с полуразрушенной, нелепо оголенной печью посередине. На местах же сараев – не понять было – наверно, не осталось и головешек.
Минуту Рыбак стоял возле изгороди все с тем же не умолкавшим ругательством в душе, не сразу сообразив, что здесь случилось. Перед его глазами возникла картина недавнего человеческого жилья с немудреным крестьянским уютом: хатой, сенями, большой закопченной печью, возле которой хлопотала бабка Меланья – пекла драники. Плотно закусив с дороги, они сидели тогда без сапог на лежанке и смешили хохотунью Любку, угощавшую их лесными орехами. Теперь перед ним было пожарище.
– Сволочи!
Преодолев минутное оцепенение, Рыбак перешагнул жердь и подошел к печи, укрытой шапкой свежего снега. Совершенно нелепым выглядел на ней этот снег, плотным пластом лежавший на загнетке и даже запечатавший устье печи. Трубы наверху уже не было, наверно, обвалилась во время пожара и сейчас вместе с головешками неровной кучей бугрилась под снегом.
Сзади тем временем притащился Сотников, который молча постоял немного у изгороди и по чистому снегу подворья отошел к колодезному срубу. Колодец, кажется, был тут единственным, что не пострадало в недавнем разгроме. Цел оказался и журавль. Высоко задранный его крюк тихо раскачивался на холодном ветру. Рыбак в сердцах пнул сапогом пустое дырявое ведро, обошел разломанный, без колес, ящик полузаметенной снегом телеги. Больше тут нечем было поживиться – то, что не сожрал огонь, наверно, давно растащили люди. Усадьба сгорела, и никого на ней уже не было. Даже не сохранилось человеческих следов, лишь волчьи петляли за изгородью – наверно, волк тоже имел какие-то свои виды на этот злосчастный хутор.
– Подрубали называется! – бросил Рыбак, уныло возвращаясь к колодцу.
– Выдал кто-то, – сипло отозвался Сотников.
Боком прислонившись к срубу, он заметно поеживался от стужи, и, когда переставал кашлять, слышно было, как в его груди тихонько похрипывало, словно в неисправной гармони. Рыбак, запустив в карман руку, собрал там между патронов горсть пареной ржи – остаток его сегодняшней нормы.
– Хочешь?
Без особой готовности Сотников протянул руку, в которую Рыбак отсыпал из своей горсти. Оба принялись молча жевать мягкие холодные зерна.
Пожалуй, им начинало всерьез не везти, и Рыбак подумал, что это невезение перестает быть случайностью: кажется, немцы зажимали отряд как следует. И не так важно было, что вдвоем они остались голодными, – больше тревожила мысль о тех, которые мерзли теперь на болоте. За неделю боев и беготни по лесам люди измотались, отощали на одной картошке, без хлеба, к тому же четверо было ранено, двоих несли с собой на носилках. А тут полицаи и жандармерия обложили так, что, пожалуй, нигде не высунуться. Пока пробирались лесом, Рыбак думал, что, может, эта сторона болота еще не закрыта и удастся пройти в деревню, на худой конец тут был хутор. Но вот надежда на хутор рухнула, а дальше, в трех километрах, было местечко, в нем полицейский гарнизон, а вокруг поля и безлесье – туда путь им заказан.
Дожевывая рожь, Рыбак озабоченно повернулся к Сотникову.
– Ну ты как? Если плох, топай назад. А я, может, куда в деревню подскочу.
– Один?
– Один, а что? Не возвращаться же с пустыми руками.
Сотников зябко подрагивал от холода: на ветру начал люто пробирать мороз. Чтобы как-то сохранить остатки тепла, он все глубже засовывал озябшие руки в широкие рукава шинели.
– Что ты шапки какой не достал? Разве эта согреет? – с упреком сказал Рыбак.
– Шапки же в лесу не растут.
– Зато в деревне у каждого мужика шапка.
Сотников ответил не сразу.
– Что же, с мужика снимать?
– Не обязательно снимать. Можно и еще как.
– Ладно, давай потопали, – оборвал разговор Сотников.
Автор статьи: Великанова Юлия.
