В.Д. Дудинцев: «Я убеждён, что только в по-настоящему суровых условиях проявляются наши лучшие и худшие стороны»

Владимир Дмитриевич Дудинцев родился 29 июля 1918 года в г. Купянске Харьковской области. Родной отец Семен Байков дворянин, белый офицер, был расстрелян в годы Гражданской войны (1917–1922). Дудинцев – это фамилия отчима.

Увлекался творчеством Дж. Джойса, М. Пруста, Э. Хемингуэя.

Начал писать стихи в школьные годы. Публиковался в периодике с 12 лет.

Принял участие во Всесоюзном конкурсе имени XVII партсъезда, где члены жюри обратили внимание на «изощрённую литературную форму» стихотворений. Дудинцев принял решение посвятить свою жизнь литературе.

Однако в 1940 году окончил с отличием Московский юридический институт. Был призван в армию. В начале войны – рядовой, затем – офицер, командир роты. В 1942 году под Ленинградом был тяжело ранен, затем работал в военной прокуратуре.

В 1946–1951 годах был очеркистом газеты «Комсомольская правда». Как журналист, много ездил по стране, по впечатлениям от командировок сложился сборник рассказов о жизни в стране после войны – «У семи богатырей» (1952).

В 1953 году вышла повесть Дудинцева «На своём месте».

В 1956 году в журнале «Новый мир» был опубликован роман В. Дудинцева «Не хлебом единым».

Талантливый изобретатель-самоучка, учитель физики по профессии Дмитрий Лопаткин сделал важное для производства открытие – машину для производства чугуна. Это машина позволяла ускорить и удешевить жилищное строительство в послевоенной стране.

Но бюрократическая система не готова принимать всё новое и необычное. Чиновникам легче поддержать заведомо провальный проект столичного профессора. Лопаткину предстоит противостоять этой системе.

Произведение имело большой успех и принесло автору широкую известность. Читатели, ощущавшие настроения «оттепели», приняли роман как крайне острую критику сталинизма, проходили стихийные и запланированные обсуждения книги в Ленинградском университете и в Москве. Эти диспуты были оценены властью как «антисоветские». Последовала разгромная официальная критика – в искажении советской действительности, в романе были отмечены «идейные недостатки».

Больше всех заволновались всевластные советские бюрократы – поняли, что Дудинцев написал именно о них: «Их цель – удержаться в кресле и продолжать обогащаться».

Дмитрий Лопаткин, пройдя через целый ряд трудностей и лишений, приходит к выводу, что человек не рождён для «жирной пищи и благополучия, это радость червей. Человек должен быть кометой и светить. «Вот моя разгадка!».

Многие шестидесятники долгое время были уверены, что хрущёвская оттепель началась именно с романа Дудинцева «Не хлебом единым».

Однако роман был запрещён.

В 1959 году вышел сборник Дудинцева «Повести и рассказы», в 1963 – сборник «Рассказы», после чего автора перестали издавать.

Из произведений того периода выделяют аллегорически-фантастический рассказ «Новогодняя сказка» (1960) о необходимости следовать своему предназначению и ничего не откладывать на потом.

Во времена перестройки, в 1987 году в журнале «Нева» была напечатана вторая крупная вещь В. Дудинцева – остросюжетный социально-философский роман «Белые одежды», посвящённый событиям вокруг разгрома отечественной генетики в конце 1940-х годов. Советские учёные самоотверженно борются за спасение «лженауки». Вновь в тексте Дудинцева звучит острая социальная критика.

Времена изменились, и за свой второй роман Дудинцев получил звание Лауреата Государственной премии СССР (1988).

Также Дудинцев занимался литературной критикой, переводил с языков народов СССР.

В 2000 году, уже после ухода Дудинцева из жизни, вышла его последняя книга – повесть «Между двумя романами». К публикации её подготовила семья писателя. В повесть вошли воспоминания Дудинцева и его жены, фрагменты интервью и заметки, написанные в годы вынужденного литературного молчания автора.

В 1992 году на киностудии «Беларусьфильм» снят фильм «Белые одежды» (реж. – Л. Белозорович). «Не хлебом единым» – российский кинофильм 2005 года режиссёра Станислава Говорухина, созданный по мотивам романа Владимира Дудинцева.

Чтобы личность росла и совершенствовалась, необходимы испытания и страдания, считал В. Дудинцев: «Я убеждён, что только в по-настоящему суровых условиях проявляются наши лучшие и худшие стороны. Мне кажется, что в обществе, где «не доносятся жизни проклятья в этот сад за высокой стеной», я и писателем не стал бы».

Также писатель был уверен в том, что движущая сила общества, залог развития и прогресса – это яркие увлечённые талантливые люди, изобретатели, первооткрыватели, – творцы.

Владимир Дудинцев, «Не хлебом единым»

роман, фрагмент, начало

Часть первая

1

В двенадцать часов дня к станции Музга, до самой вывески скрытой высокими снежными гребнями, наметенными по обе стороны полотна, подошел поезд. Проплыли белые крыши вагонов и остановились. На платформе началась сутолока, три человека в валенках, в одинаковых полушубках телесного цвета торопливо прошагали в хвост поезда, к последнему – московскому – спальному вагону. Поднялись в вагон, опять показались, подали вниз один чемодан в сером чехле, второй… И вдруг, словно ветер любопытства дунул по платформе, метнулся легкий шумок, и все побежало в одну сторону, тесной толпой сбилось около московского пульмана.

– Кто приехал?

– Дроздов. Сейчас будет выходить…

– Вышел уж!..

Увидеть приезжего почти никому не удалось, потому что тот, кого называли Дроздовым, был очень мал ростом. Зато все увидели мягкую меховую шапочку и лицо его спутницы – сероглазой красавицы, которая была на голову выше Дроздова.

Толпа переместилась к зданию станции, неудовлетворенно разошлась, и только те, кто успел обежать кирпичное здание, увидели, как понеслись с визгом полозьев две тройки – вдаль, к белому, снежному краю степи, из-за которого поднимались черные дымы, поднимались и сваливались на сторону, завесив полнеба грязно-серой пеленой. Там, за далекой снежной линией, как за морским горизонтом, словно бы шла эскадра. Это дымил построенный здесь в годы войны гигантский промышленный комбинат, который со своими корпусами, цехами, складами и железнодорожными ветками растянулся на несколько километров. В те первые послевоенные годы комбинат этот не значился на картах.

Директор комбината Леонид Иванович Дроздов, или просто Дроздов, как его называли в этих местах, по вызову министра ездил в Москву. Он взял с собой в эту поездку и молодую жену, от которой со дня женитьбы не отходил ни на шаг. Теперь они возвращались домой. Оба были довольны: жена – сделанными в Москве покупками, а Леонид Иванович – успешным ходом всех своих дел. Знакомый начальник главка дал Дроздову понять, что ему следует ожидать скорого переезда в Москву, а это была давняя мечта Леонида Ивановича.

Два директора, которых Дроздов хорошо знал, придерживались на этот счет иной точки зрения. Они считали, что лучше быть осью на заводе, чем спицей в колесе, хоть и столичном. Леонид Иванович не задумывался над тем, что материальная обеспеченность его на должности начальника управления будет немного меньше. Он шел на уменьшение зарплаты, это уже было продумано. Ограничения свободы также его не смущали. «Я везде буду самим собой», думал он. Трудности большой руководящей работы не пугали, а, наоборот, манили его. На этот счет у него была даже теория. Он считал, что нужно всегда испытывать трудности роста, тянуться вверх и немножко не соответствовать. Должность должна быть всегда чуть-чуть не по силам. В таком положении, когда приходится тянуться, человек быстро растет. Как только ты начинаешь справляться с работой и тебя похвалили разок-другой, передвигайся выше, в область новых трудностей, и опять тянись, старайся и здесь быть не последним.

«Ну что ж, построил комбинат, – слегка прикрыв глаза, думал он под свист полозьев. – Неплохо поработали в войну, получили знамена, ордена… И сейчас от уровня передовых не отстаем. Если мне сейчас пятьдесят два… Три, четыре, пять… Лет тринадцать – это еще приличный резерв! Прили-ичный!.. Черта с рогами можно сделать за это время!»

Комбинат, похожий на большой город, постепенно вырастая, надвигался на него, охватывая степь с правого и левого флангов. Пять высоких кирпичных труб стояли в центре – стояли в ряд, все одинаковой высоты, и все пять черно дымили. Под ними внизу было видно множество мелких дымов – серых, красноватых и ядовито-желтых. В стороне чернели башни – градирни, и от них поднимались крутые облака пара, сияющие среди черных дымов особенно чистой белизной. Уже были слышны свистки комбинатских паровозиков-кукушек и по обеим сторонам дороги потянулись одинаковые двухквартирные домики из белого кирпича, с острыми шиферными крышами – домики соцгорода, когда Леонид Иванович, очнувшись от своих мыслей, привстал и ткнул пальцем в полушубок кучера.

– Пройдемся пешочком, Надюша! А? Гляди-ка, погодка!

Сани остановились. Жена Дроздова, подобрав мягкие полы манто, купленного шесть дней назад в Москве, сошла на чистый, неглубокий и очень яркий снежок.

– Чудо какой снег! – послышался ее счастливый, молодой голос.

Леонид Иванович немного замешкался. Прорвав дыру в большом картонном коробе, он доставал оттуда ярко-оранжевые крупные апельсины и рассовывал по карманам. Потом махнул кучеру и, грубо срывая корку с апельсина, заспешил к жене. Та спокойно приняла очищенный и слегка разделенный на дольки плод, и они пошли, наслаждаясь солнечным зимним днем. Дроздов маленький, в кожаном глянцевом пальто шоколадного цвета, с воротником из мраморного каракуля и в такой же мраморно-сизой ушанке. Жена – высокая, с постоянной грустью в серых глазах, без румянца, но с ярко-розовыми губами и с большой бархатной родинкой на щеке. Она была в шапочке и в манто из нежно-каштанового шелковистого меха, в широкоплечем дорогом манто, которое сидело на ней немного боком. Она все время отставала, и Леонид Иванович поджидал ее, держа каждый раз в руке новый очищенный апельсин.

Надя была беременна. Дроздов, шагая впереди, щурился, морщил сухой, желтый лоб, чтобы скрыть радостную улыбку. Люди здоровались с ними, отступали в сугроб, смотрели в упор – навстречу и вслед. Леонид Иванович останавливал на каждом взгляд черных, усталых и счастливых глаз. Он знал, о чем могли говорить эти люди там, сзади, выйдя из сугроба на дорогу: «Жену-то одну бросил – стара стала. Теперь девчонку молодую заимел совсем рехнулся!» – «Ну и рехнулся! – подумал он. – Неужели надо кривить душой и жить с женой, которую никогда не любил, и избегать встреч с той, которую любишь? Не проще ли сделать вот так?» – Он оглянулся на жену, и она улыбнулась ему из-под шапочки. «Тем более, что Шурка наша говорит: «Леониду Ивановичу на роду написано две жены иметь. У него – две макушки». Он засмеялся, вспомнив это, и опять оглянулся на жену. «Молода!» – с радостью подумал он. Взгляды людей его не стесняли. Не чувствовал он неловкости и от того, что ростом он ей был до плеча. Правда, Надя, если шла рядом с ним, слегка сутулилась, чтобы казаться пониже, это у нее уже стало входить в привычку…

Так они шли, то сходясь, то расходясь, занимая всю улицу, кивая и раскланиваясь со знакомыми. Иногда попадались навстречу школьники с сумками и портфелями. Те, кто постарше, отойдя в сторонку, тянули наперебой: «Здравствуйте, Надежда Сергеевна!» – Надя преподавала в школе географию. Пропустив Дроздовых и выждав еще с минуту, ребята бросались на дорогу, на оранжевые корки, затоптанные в снег. С веселыми и удивленными криками они хватали и прятали яркое, пахучее чудо – таких корок еще никто не видывал в этом степном и недавно еще совсем глухом районе.

Дроздовы жили на соседнем, широком проспекте Сталина. Дома здесь были тоже двухквартирные, но с более затейливыми, железными крышами и с большим числом окон. В этих домах жил, как говорили в Музге, командный состав комбината. Дом Дроздова не отличался ничем от своих соседей, кроме того, что он весь был занят одним хозяином и обе его квартиры были соединены в одну.

Пропустив жену вперед, Леонид Иванович вошел в сени, затопал, закашлял. Домашняя работница – рослая деревенская девушка Шура – выглянула в дверь и тут же распахнула ее.

– Батюшки, новая шуба! Здравствуйте, Леонид Иванович! Надежда Сергеевна, с вас причитается за обнову! Чего это за мех, да какой мягкий!

– Этот мех заморский, – прищурив глаза, с важностью сказал Леонид Иванович, помогая жене снимать манто. Надя, стоя перед ним, по привычке слегка согнулась. – Мех заморский, норка называется.

Шура при этих словах с готовностью прыснула.

– Ладно смеяться. На-ка, повесь… в шифоньер.

Надя, выбирая из волос заколки и покачиваясь, пошла к себе в комнату. А Леонид Иванович без пальто, в черном костюме – худенький, с торчащими, желтоватыми ушами, напевая что-то непонятное и потирая руки, направился через весь дом, по длинному коридору, на кухню.

– Мама! – раздался его резковатый, веселый голос. – Не видишь, мы приехали!

– Вижу, вижу! – ответил ему из кухни мужской голос матери. – Что-то ты вроде раньше сроку?

– Мать! – Леонид Иванович остановился в дверях и окинул чуть насмешливым взором связки лука, развешанные на стенах, русскую печь, рядом с ней газовую плитку, работающую от баллона со сжатым газом, и у порога полузакрытый тряпкой, низенький ушат со сметаной. – Мать, – он закрыл глаза и, постояв так несколько мгновений, медленно открыл их, что было признаком сдержанного раздражения. – Ты куда дела моего Глазкова?

– За сметаной посылала, к Слободчикову. Для Нади посвежей надо. А сейчас отдыхает. Двое суток все-таки человек проездил.

– Дело хорошее, – Леонид Иванович опять окинул глазами кухню и задержал взгляд на ушате со сметаной. Он надолго закрыл глаза и, медленно открывая их, сказал резким, мальчишеским голосом: – А все-таки машину без моего разрешения ты не вызывай. Придется дать распоряжение в гараж…

– Ну-ну, – сказала старуха, не оборачиваясь к нему. – Давай… распоряжайся… Командовай…

Леонид Иванович вернулся в коридор, подошел к телефону.

– Мне диспетчера… Разъедините… – Он сонно засопел в трубку, это была еще одна его привычка. – Александр Алексеевич?.. Это? Хм, это Дроздов. Да… Спасибо. Как там дела? Н-да. Четвертый аппарат наладили?.. А печи? – Голос Леонида Ивановича угрожающе померк. – Что свистит? Что свистит? Как же это, товарищи дорогие, если бы я не десять, а двадцать дней отсутствовал, аппарат бы у вас свистел двадцать дней? Не через четыре дня, а послезавтра пойдет… Ну, ладно, не будем спорить… Да, я сейчас приду…

– Черт, – сказал Леонид Иванович, вешая трубку.

Впрочем, он тут же успокоился и велел Шуре отвечать на все телефонные звонки, что его нет дома.

– Кормить-то будете? – закричал он в сторону кухни.

Часа через три он вышел из дому, неся большую кожаную папку. За воротами его ждал «газик» защитного цвета. Леонид Иванович сел рядом с молоденьким шофером Глазковым и нахмурился, сразу стал совсем другим. Машина сделала несколько поворотов между домами и остановилась перед подъездом двухэтажного здания с большими квадратными окнами. Так же хмурясь, Леонид Иванович поднялся по ступеням, толкнул зеркальную дверь и зашаркал на лестнице и по коридору, на ходу кивая встречным. Все знали о приезде начальника, и несколько человек уже сидели в приемной. Леонид Иванович прошел к себе, в просторный, высокий кабинет с большим рыжеватым ковром, пересеченным по диагонали зеленой дорожкой. Вслед за ним вошла слегка подкрашенная секретарша в узкой юбке и белой прозрачной кофточке.

– Кто это там? – спросил Леонид Иванович, причесывая височки и ощупав большую, раздвоенную плешь. У него действительно были две макушки счастливая примета!

– Это изобретатель. Насчет труб.

 – Да, да. Я помню. Пусть ждет. Ганичев с Самсоновым пусть войдут.

Секретарша удалилась, а Леонид Иванович обошел свой громадный стол, на котором поблескивал отлитый из черного каспийского чугуна чернильный прибор, составленный из знаков гетманской власти. Тут стояли две булавы, массивная печать, возвышался бунчук и были разложены еще какие-то многозначительные и тяжелые вещи. Дроздов сел и, уйдя головой в плечи, соединив обе руки в один большой бледный кулак, выжидающе опустил его на зеленое сукно. Тут же, вспомнив что-то, он мгновенно переменил позу, снял трубку и, передвинув рычаги на черном аппарате, похожем на большую пишущую машинку, сонным голосом заговорил с цехом, где был плохо работающий четвертый аппарат. В эту-то минуту и вошли Ганичев – главный инженер комбината и Самсонов – секретарь партийного бюро. Ганичев был очень высок, толст, гладко выбрит и носил поверх синего костюма куртку-спецовку из тонкого коричневого брезента. Самсонов был такого же роста, как директор комбината, носил старенький офицерский костюм без погон и сапоги. Оба сели перед директорским столом.

– Ну-с, – сказал Леонид Иванович. – Здравствуйте, товарищи. Что нового скажете?

– Новенькое, к сожалению, всегда найдется, – проговорил Самсонов.

Ганичев непонимающе посмотрел на него.

– А я привез вот какую новость, – Леонид Иванович раскрыл папку и показал листок ватмана, разграфленный вдоль и поперек и заполненный столбиками цифр. – По этому графику теперь будем отчитываться. Вот я сейчас для всех повешу его на видном месте. – Дроздов взял из гетманской шапки несколько кнопок, нахмурился и, солидно поскрипывая ботинками, прошел к желтой доске у стены. – Повешу вот… – он поднялся на носках. Чтоб все видели…

– Позвольте, Леонид Иванович, – громадный Ганичев поспешил к нему. Позвольте, я. Я, так сказать, малость повыше.

– Наполеон в этом случае сказал бы так, – Самсонов откинулся назад. – Ты, Ганичев, не выше, а длиннее.

Он громко засмеялся. Ганичев словно бы и не слышал, а Леонид Иванович повернулся к Самсонову, закрыл глаза и затем медленно открыл их. Это должно было означать сдержанный гнев, но Самсонов сразу увидел веселые огоньки в черных глазах Леонида Ивановича. Директору понравилась острота.

– Товарищ Самсонов, – он поднял голову и строго свел брови, смеясь одними глазами. – Товарищ Самсонов, исторические параллели рискованны. Осторожнее!..

Через час Ганичев ушел. Леонид Иванович, уютно сидя за столом, опять соединил все десять пальцев в один большой кулак и, подняв бровь, посмотрел на Самсонова.