Телемская обитель Кудыкинщины. О романе Виталия Захарцова «Табуретка судьбы»

Жил-был в Америке прошлого века художник и писатель Генри Дарджер. Ну как художник и писатель – при жизни ничего из его творений не было представлено публике, ибо автор был затворником и почти маргиналом. Жил странно, даже мизантропски – не выходил из комнаты, разговаривал с неведомыми голосами. Когда он умер, оказалось, что Дарджер всю жизнь писал безумный и ни на что не похожий роман про фэнтези-королевство детей объёмом в более чем пятнадцать тысяч страниц. Сейчас этот текст с длинным-длинным названием – любимейший предмет исследования американских филологов: слишком уж он лакомо странен, причудлив, сложносочинен.

Виталию Захарцову, к счастью, безвестие не грозит. Потому можно уже сейчас препарировать его барочную, избыточную «Табуретку судьбы» (издательство «Стеклограф») – благо, материала для размышлений в ней предостаточно. Начать следует с того, что описать сюжет этого романа, причём лаконично и внятно, не представляется возможным. Проще, натурально, на кудыкину гору взобраться. Но мы попробуем.

Итак, на читателя первоначально сваливается обман ожиданий. Герой первых глав «Табуретки» – будто бы попаданец из нашего мира в гротескный сеттинг сказочно-литературной квазиРуси с то смешными, то малоаппетитными средневековыми подробностями и разухабистой бытийно-языковой вакханалией. Причем достаточно скоро выясняется, что недотепистый попаданец Сергей Рындин сам осознает свое попаданство и пытается следовать логике популярного в среде ряда наших современников чтива. Но реальность – точнее, гиперреальность – втискиваться в шаблон совершенно не желает. И оказывается, что он, Сергей – герой книги, путешествующий по ее сюжету, который ему великоват – получается эдакая перевернутая борхесовщина.

Дальше – больше. Нечаянного одуревшего Рындина отправляют из волшебного царства под названием Кудыкинщина восвояси (впрочем, он еще вернется), а вместо него возвращается тамошний правитель, Иван Царевич. Который одновременно то ли рындиновский брат, то ли просто раздвоенный он (не спрашивайте). Однако, побывав в Межъявьи (то есть в нашем мире), Царевич изрядно дезориентирован. Ибо герой, как известно со времен Проппа и Кэмпебелла, не может вернуться из странствия прежним: он «замурован в собственный опыт как в склеп». Отравлен нашим, видимо, миром, и постепенно теряет свой чудесный дар. То есть всю эту сюрреалистическую путаницу в сказочное королевство (о чем ниже) нечаянные или не очень путешественники по времени и безвременью сами и натащили. А она возьми да и приживись – пустила корни, причудливо переплелась: попробуй разберись!

Львиная доля последующих событий и посвящена попыткам царевичевой свиты (Кирдяги, Нечая, Колывана, доктора Аболицкого и других) восстановить статус-кво. Параллельно свита разрешает множество побочных квестов Кудыкинщины, щедро рассыпанных по этому хитроустроенному лору.

Кстати, про лор. Порой кажется, что перед нами другая планета – тут даже свои светила есть. А порой создаётся ощущение, что Кудыкинщина подозрительно похожа на нашу реальность, только в очень уж кривом зеркале: тут тебе и сочинитель Набок с текстом «Гнилой пламень» (сиречь «Бледный огонь»), и песня «Невыносимая легкость скотоводства». А соседи кудыкинцев, как водится – самые настоящие рептилоиды.

Мир названий Кудыкинщины густо ассоциативен. Он будто иллюстрирует смерть всех авторов сразу: тут полегли, да и остались. Если герой – доктор, то все доктора сразу, от Преображенского до Айболита. Ежели – кот, то все коты на свете, от Матроскина до пушкинского кота учёного. А описание тамошних властителей и их деяний на государственном поприще вызывает в памяти знаментую щедринскую опись градоначальников.

Языковой мир романа лучше всего описывает, пожалуй, преддверие одной из глав: «Пивняки с прогадами нюхотно козловели». В общем, хрюкотали зелюки, как мюмзики в мове, а глокая куздра штеко будланула бокра. Кэролловские лингвоигры здесь тоже наличествуют, причём в щедром многообразии, а не просто как тасование историзмов – сусеков, пенат и прочего «исконно-посконного». Если, допустим, существует птеродактиль, то отчего бы не быть и птеранапесту? Или ещё одна классическая захарцовская схема: конструирование нового из разных частей по ассоциативной смежности. Кристофер Робин + Робин-Бобин Барабек = Кристофер-Бобин Барабеков. Шерлок + Штрилиц = Штирлок. И так далее. Но соединяются не только имена, но и свойства персонажей: так гипербола рождается из семантики. Впрочем, нам объясняют, что словообразование в этом царстве-государстве вообще особенное – этакая ядерная смесь озорной языковой игры, «народной лингвистики» а-ля Фоменко и уже упомянутого Кэролла: границы корней, префиксов и суффиксов прыгают с места на место, создавая совсем уж немыслимые смыслообразования.

На бесчисленных языковых скачках и вывертах во многом и строится нарочито избыточный, раблезианский юмор романа. Впрочем, не только на них одних. Но и на уровне сюжета, действий персонажей – так называемых положений. Для нынешних времен и нынешней литературы такое пиршество юмора в сложном тексте – редкость, неожиданность. Оттого порой даже теряешься и не знаешь, как реагировать.

Однако при всём вышеописанном «Табуретка судьбы» под определенным углом прочтения – произведение вполне себе серьёзное. Ключи к такому пониманию текста – эпиграфы, в которые вынесены одновременно чудные и нелинейные изречения детей. Мир Кудыкинщины – это мир глазами ребенка, который дополняет и допридумывает умный начитанный папа, причём они оба при всей гомеричности происходящего – во многом абсолютно серьёзны. Ведь только Неспящий знает, что «речь – отражение глубинного человека». Пусть и «далёкое будущее, конечно, довольно размыто» – но что-то отобразить всё же можно. И, видимо, только так.

Да, повторимся, роман местами избыточен в своём раблезианстве, и проглотить такого рода текст в один присест иному неподготовленному читателю может быть трудно. Можно быстро объесться. Слишком уж роман плотный и концентрированный. Что ж, можно читать его и порциями, последовательно – так даже лучше, чтоб хорошо распробовать. Но все же в целом «Табуретка судьбы» – своего рода гипертекст, и не только благодаря ссылкам-отсылкам. Но и тому, что каждый может прочитать и воспринять его по-своему – как хулиганское фэнтези, лингвоигру, постмодернистский капустник, структуралистское размышление о мире, который равен тексту. И будет однозначно прав.