.png)
Глеб Иванович Успенский родился 25 (13) октября 1843 года в Туле, в семье чиновника.
Деспотизм отца, подавление личности в семье серьёзно повлияли на будущего писателя. С детства был подвержен наследственному нервному расстройству.
Начал обучение в Тульской гимназии, затем отца перевели по службе в Чернигов. По окончании гимназии поступил в Петербургский университет, на юридический факультет. Поступление пришлось на 1861 год, в результате студенческих волнений все первокурсники были отчислены.
Г. Успенский переехал в Москву, поступил в Московский университет, но не окончил курс из-за недостатка средств.
Работал корректором в педагогическом журнале Л.Н. Толстого «Ясная поляна». Через год в этом журнале был опубликован его первый рассказ «Михалыч». Здесь же появились и другие его рассказы. Также печатался в журнале «Зритель».
В 1864–1865 годы Успенский сотрудничал в журнале «Русское слово», затем два года в «Современнике» у Н.А. Некрасова.
Писал о жизни городской бедноты и мелкого чиновничества.
«Нравы Растеряевой улицы» (1866) – серия очерков Успенского о жизни низов: «В городе Т. существует Растеряева улица. Принадлежа к числу захолустий, она обладает и всеми особенностями местностей такого рода, то есть множеством всего покосившегося, полуразвалившегося или развалившегося совсем. Эту картину дополняют ужасы осенней грязи, ужасы темных осенних ночей, оглашаемых сиротливыми криками «караул!», и всеобщая бедность, в мамаевом плену у которой с незапамятных времен томится убогая сторона. <...> Только жестокие пьянки да <...> кулачные бои могли кое-как взбудоражить растеряевскую затхлую жизнь. А после с неделю ходили растеряевцы ошарашенные, кряхтели да синяки отмачивали...». Город Т. – это Тула.
Успенский повествует о жизни тульских рабочих и ремесленников, о чиновниках, мещанах, дельцах. Обо всём автор пишет без прикрас, представляя реалистическую картину. Публика восприняла очерки с интересом.
После смерти отца был вынужден вернуться в Чернигов, где должен был заботиться о младших сестрах и братьях. Средств катастрофически не хватало. В этот период начал активно печататься. В мае 1867 года сдал экзамены в Санкт-Петербургском университете на звание учителя языка и словесности, после этого недолго преподавал в Епифани, об этом периоде написан рассказ «Спустя рукава».
В 1868 году Успенский обосновался в Петербурге, стал одним из ведущих сотрудников журнала «Отечественные записки», наряду с Н.А. Некрасовым и М.Е. Салтыковым-Щедриным.
Создан цикл повестей «Разоренье» (1869–1871).
В 1870 году женился на А.В. Бараевой. В браке родилось пятеро детей.
Путешествовал по России, собирал фольклор, интересовался жизнью бедняков. Считал необходимым сближение простого народа и интеллигенции. Бывал и за границей, где общался с революционерами-народниками. По результатам всех путешествий были написаны очерки и рассказы «Книжка чеков», «Больная совесть», «Не воскрес», все они затем были включены в цикл «Новые времена, новые заботы».
В 1872 году Успенский побывал во Франции, разгром Парижской коммуны произвёл на него огромное впечатление. Позднее Успенский объяснял, что вся его жизнь была словно разделена пополам тем, что он увидел тогда в Париже. Всё, что он написал прежде, теперь казалось недостойным внимания.
Переехал с семьёй в деревню – чтобы ещё лучше узнать жизнь народа после крестьянской реформы.
С 1873 года Успенский находился под негласным надзором полиции.
Среди новых очерков и рассказов – «Из деревенского дневника» (1877–1880), «Крестьянин и крестьянский труд» (1880), «Власть земли» (1882).
Писал о разорении крестьян (несмотря на их трудолюбие), о гибели общины, о расцвете кулачества. Другая тема автора – духовные искания русской интеллигенции – отражена в текстах Успенского «Без определённых занятий» (1881), «Волей-неволей» (1884) и других.
Об искусстве, его нравственном предназначении автор говорит в очерке «Выпрямила» (1885). Жизнь народа показана в очерках последних лет творчества Успенского – «Живые цифры» (1888), «Поездки к переселенцам» (1888–1889) и других.
В 1880-е годы Успенский сильно пил, семья бедствовала. Последние годы писатель страдал серьёзным психическим расстройством, десять лет находился в Колмовской больнице для душевнобольных в Новгороде. Скончался в 1902 году, похоронен в Петербурге.
Творчество Г. Успенского высоко ценили В.И. Ленин, а также писатели И.С. Тургенев, М.Е. Салтыков-Щедрин, М. Горький.
Г.И. Успенский – значительная фигура в русской литературе. Писатель-реалист досконально исследовал жизнь своих героев, его произведениям присущи страстная и образная публицистичность, высокое мастерство диалога, психологическая достоверность, тонкий юмор. Значительное место в наследии Успенского занимают отрывки и наброски, материал, не обретший окончательной художественной формы.
Г. Успенский в советском литературоведении назван одним из значительных писателей-разночинцев. Разночинцы («люди разного чина и звания») – категория населения в Российском государстве XVII–XIX веков, которая не принадлежала ни к одному из существующих сословий. Не находясь на службе государства, эти люди вынуждены были существовать на доходы от личного труда, преимущественно умственного. Отсюда понятие российской «разночинной интеллигенции» XIX века.
В большинстве своём разночинцы – носители новой идеологии, прогрессивных взглядов, часть их – сторонники радикальных политических реформ. Писатели-разночинцы выражали новые идеи в своём творчестве.
Писатель В. Вересаев отметил в «Записях для себя»: «Есть писатели великого горения и великой искренности; они пишут, по избитому выражению Берне, «кровью своих жил и соком своих нервов»: Глеб Успенский, Гаршин, Короленко».
Глеб Успенский. Выпрямила, очерк, фрагмент, начало (часть 1)
I
…Кажется, в «Дыме» устами Потугина И. С. Тургенев сказал такие слова: «Венера Милосская несомненнее принципов восемьдесят девятого года». Что же значит это загадочное слово несомненнее? Венера Милосская несомненна, а принципы сомненны? И есть ли, наконец, что-нибудь общего между этими двумя сомненными и несомненными явлениями?
Не знаю, как понимают дело «знатоки», но мне кажется, что не только «принципы» стоят на той самой линии, которая заканчивается «несомненным», но что даже я, Тяпушкин, ныне сельский учитель, даже я, ничтожное земское существо, также нахожусь на той самой линии, где и принципы, где и другие удивительные проявления жаждущей совершенства человеческой души, на той линии, в конце которой, по нынешним временам, я, Тяпушкин, вполне согласен поставить фигуру Венеры Милосской. Да, мы все на одной линии, и если я, Тяпушкин, стою, быть может, на самом отдаленнейшем конце этой линии, если я совершенно неприметен по своим размерам, то это вовсе не значит, чтобы я был сомненнее «принципов» или чтобы принципы были сомненнее Венеры Милосской; все мы – я, Тяпушкин, принципы и Венера – все мы одинаково несомненны, то есть моя, тяпушкинская, душа, проявляя себя в настоящее время в утомительной школьной работе, в массе ничтожнейших, хотя и ежедневных, волнений и терзаний, наносимых на меня народною жизнью, действует и живет в том же самом несомненном направлении и смысле, которые лежат и в несомненных принципах и широко выражаются в несомненности Венеры Милосской.
А то, скажите, пожалуйста, что выдумали: Венера Милосская несомненна, «принципы» уже сомненны, а я, Тяпушкин, сидящий почему-то в глуши деревни, измученный ее настоящим, опечаленный и поглощенный ее будущим, – человек, толкующий о лаптях, деревенских кулаках и т. д., – я-то будто бы уж до того ничтожен, что и места на свете мне нет!
Напрасно! Именно потому-то, что я вот в ту самую минуту, когда пишу это, сижу в холодной, по всем углам промерзшей избенке, что у меня благодаря негодяю старосте развалившаяся печка набита сырыми, шипящими и распространяющими угар дровами, что я сплю на голых досках под рваным полушубком, что меня хотят «поедом съесть» чуть не каждый день, – именно потому-то я и не могу, да и не желаю устранить себя с той самой линии, которая и через принципы и через сотни других великих явлений, благодаря которым вырастал человек, приведет его, быть может, к тому совершенству, которое дает возможность чуять Венера Милосская. А то, изволите видеть: «там, мол, красота и правда, а тут, у вас, только мужицкие лапти, рваные полушубки да блохи!» Извините!..
Все это я пишу по следующему, весьма неожиданному для меня обстоятельству: был я вчера благодаря масленице в губернском городе, частью по делам, частью за книжками, частью посмотреть, что там делается вообще. И за исключением нескольких дельно занятых минут, проведенных в лаборатории учителя гимназии, – минут, посвященных науке, разговору «не от мира сего», напоминавшему монашеский разговор в монашеской келье, –все, что я видел за пределами этой кельи, поистине меня растерзало; я никого не осуждаю, не порицаю, не могу даже выражать согласия или несогласия с убеждениями тех лиц «губернии», губернской интеллигенции, которую я видел, нет! Я изныл душой в каких-нибудь пять, шесть часов пребывания среди губернского общества именно потому, что не видел и признаков этих убеждений, что вместо них есть какая-то печальная, плачевная необходимость уверять себя, всех и каждого в невозможности быть сознающим себя человеком, в необходимости делать огромные усилия ума и совести, чтобы построить свою жизнь на явной лжи, фальши и риторике.
Я уехал из города, ощущая огромный кусок льду в моей груди; ничего не нужно было сердцу, и ум отказывался от всякой работы. И в такую-то мертвую минуту я был неожиданно взволнован следующей сценой:
– Поезд стоит две минуты! – второпях пробегая по вагонам, возвестил кондуктор.
Скоро я узнал, отчего кондуктор должен был так поспешно пробежать по вагонам, как он пробежал: оказалось, что в эти две минуты нужно было посадить в вагоны третьего класса огромную толпу новобранцев последнего призыва из нескольких волостей.
Поезд остановился; был пятый час вечера; сумрак уже густыми тенями лег на землю; снег большими хлопьями падал с темного неба на огромную массу народа, наполнявшую платформу: тут были жены, матери, отцы, невесты, сыновья, братья, дядья – словом, масса народа. Все это плакало, было пьяно, рыдало, кричало, прощалось. Какие-то энергические кулаки, какие-то поднятые локти, жесты пихающих рук, дружно направленные на массу и среди массы, сделали то, что народ валил на вагоны, как испуганное стадо, валился между буферами, бормоча пьяные слова, валялся на платформе, на тормозе вагона, лез и падал, и плакал, и кричал. Послышался треск стекол, разбиваемых в вагонах, битком набитых народом; в разбитые окна высунулись головы, растрепанные, разрезанные стеклом, пьяные, заплаканные, хриплыми голосами кричавшие что-то, вопиявшие о чем-то.
Поезд умчался.
Все это продолжалось буквально две-три минуты; и это потрясающее «мгновение» воистину потрясло меня; точно огромный пласт сырой земли был отодран неведомою силой, оторван каким-то гигантским плугом от своего исконного места, оторван так, что затрещали и оборвались живые корни, которыми этот пласт земли прирос к почве, оторван и унесен неведомо куда… Тысячи изб, семей представились мне как бы ранеными, с оторванными членами, предоставленными собственными средствами залечивать эти раны, «справляться», заращивать раненые места.
Умышленное «заговаривание» хорошими словами душевной неправды, умышленное стремление не жить, а только соблюсти обличье жизни, – впечатление, привезенное мною из города, – слившись с этой «сущей правдой» деревенской жизни, мелькнувшей мне в двухминутной сцене, отразились во мне ощущением какого-то беспредельного несчастия, ощущением, не поддающимся описанию.
Воротившись в свой угол, неприветливый, холодный, с промерзлыми подоконниками, с холодной печью, я был так подавлен сознанием этого несчастия вообще, что невольно и сам почувствовал себя самым несчастнейшим из несчастнейших существ. «Вот что вышло!» – подумалось мне, и, припомнив как-то сразу всю мою жизнь, я невольно глубоко закручинился над нею: вся она представилась мне как ряд неприветливейших впечатлений, тяжелых сердечных ощущений, беспрестанных терзаний, без просвета, без малейшей тени тепла, холодная, истомленная, а сию минуту не дающая возможности видеть и впереди ровно ничего ласкового.
Затопив печку сырыми дровами, я закутался в рваный полушубок и улегся на самодельную деревянную кровать, лицом в набитую соломой подушку. Я заснул, но спал, чувствуя каждую минуту, что «несчастие» сверлит мой мозг, что горе моей жизни точит меня всего каждую секунду. Мне ничего неприятного не снилось, но что-то заставляло глубоко вздыхать во сне, непрестанно угнетало мой мозг и сердце. И вдруг, во сне же, я почувствовал что-то другое; это другое было так непохоже на то, что я чувствовал до сих пор, что я хотя и спал, а понял, что со мной происходит что-то хорошее; еще секунда – и в сердце у меня шевельнулась какая-то горячая капля, еще секунда – что-то горячее вспыхнуло таким сильным и радостным пламенем, что я вздрогнул всем телом, как вздрагивают дети, когда они растут, и открыл глаза.
Сознания несчастия как не бывало; я чувствовал себя свежо и возбужденно, и все мои мысли тотчас же, как только я вздрогнул и открыл глаза, сосредоточились на одном вопросе:
– Что это такое? Откуда это счастие? Что именно мне вспомнилось? Чему я так обрадовался?
Я так был несчастлив вообще и так был несчастен в последние часы, что мне непременно нужно было восстановить это воспоминание, обрадовавшее меня во сне, мне стало страшно даже думать, что я не вспомню, что для меня опять останется все только то, что было вчера и сегодня, включительно до этого полушубка, холодной печки, неуютной комнаты и этой буквально «мертвой тишины» деревенской ночи.
Не замечая ни холода моей комнаты, ни ее неприветливости, я курил папиросу за папиросой, широко открытыми глазами всматриваясь в тьму и вызывая в моей памяти все, что в моей жизни было в этом роде.
Первое, что припомнилось мне и что чуть-чуть подходило к тому впечатлению, от которого я вздрогнул и проснулся, – странное дело! – была самая ничтожная деревенская картинка. Не ведаю почему, припомнилось мне, как я однажды, проезжая мимо сенокоса в жаркий летний день, засмотрелся на одну деревенскую бабу, которая ворошила сено; вся она, вся ее фигура с подобранной юбкой, голыми ногами, красным повойником на маковке, с этими граблями в руках, которыми она перебрасывала сухое сено справа налево, была так легка, изящна, так «жила», а не работала, жила в полной гармонии с природой, с солнцем, ветерком, с этим сеном, со всем ландшафтом, с которым были слиты и ее тело и ее душа (как я думал), что я долго-долго смотрел на нее, думал и чувствовал только одно: «как хорошо!»
Напряженная память работала неустанно: образ бабы, отчетливый до мельчайших подробностей, мелькнул и исчез, дав дорогу другому воспоминанию и образу: нет уж ни солнца, ни света, ни аромата полей, а что-то серое, темное, и на этом фоне – фигура девушки строгого, почти монашеского типа. И эту девушку я видел также со стороны, но она оставила во мне также светлое, «радостное» впечатление потому, что та глубокая печаль – печаль о не своем горе, которая была начертана на этом лице, на каждом ее малейшем движении, была так гармонически слита с ее личною, собственною ее печалью, до такой степени эти две печали, сливаясь, делали ее одну, не давая ни малейшей возможности проникнуть в ее сердце, в ее душу, в ее мысль, даже в сон ее чему-нибудь такому, что бы могло «не подойти», нарушить гармонию самопожертвования, которое она олицетворяла, – что при одном взгляде на нее всякое «страдание» теряло свои пугающие стороны, делалось делом простым, легким, успокаивающим и, главное, живым, что вместо слов: «как страшно!» заставляло сказать: «как хорошо! как славно!».
Но и этот образ ушел куда-то, и долго-долго моя напряженная память ничего не могла извлечь из бесконечного сумрака моих жизненных впечатлений; но она напряженно и непрестанно работала, она металась, словно искала кого-то или что-то по каким-то темным закоулкам и переулкам, и я почувствовал, наконец, что вот-вот она куда-то приведет меня, что… вот уж близко… где-то здесь… еще немножко… Что это?
Хотите – верьте, хотите – нет, но я вдруг, не успев опомниться и сообразить, очутился не в своей берлоге с полуразрушенною печью и промерзлыми углами, а ни много ни мало – в Лувре, в той самой комнате, где стоит она, Венера Милосская… Да, вот она теперь совершенно ясно стоит передо мною, точь-в-точь такая, какою ей быть надлежит, и я теперь ясно вижу, что вот это самое и есть то, от чего я проснулся; и тогда, много лет тому назад, я также проснулся перед ней, также «хрустнул» всем своим существом, как бывает, «когда человек растет», как было и в нынешнюю ночь.
Я успокоился: больше не было в моей жизни ничего такого; ненормальное напряжение памяти прекратилось, и я спокойно стал вспоминать, как было дело.
Автор статьи: Великанова Юлия.
