.png)
Олдос Хаксли родился 26 июля 1894 года в городе Годалминг, Великобритания, в семье писателя и редактора Леонарда Хаксли. Двоюродный дед по линии матери был поэтом и литературоведом. Братья Олдоса Хаксли, Джулиан и Эндрю, стали известными биологами.
Мать Олдоса умерла, когда ему было 13 лет.
В 15 лет у него развилась глазная болезнь, из-за которой сильно упало зрение. Это стало причиной освобождения от воинской службы в годы Первой мировой войны. В 1943 году вышла брошюра О. Хаксли с результатами его собственных исследований «Как исправить зрение».
По причине болезни не смог окончить Итон. Однако произошло улучшение, и он смог поступить в Оксфорд, занимался литературой, в первую очередь английской, которую любил с детских лет.
Был глубоко эрудированным человеком, выдающимся интеллектуалом своего времени.
Затем в качестве журналиста работал в журнале «Атенеум», в «Вестминстер газет».
К 20 годам Хаксли твёрдо решил стать профессиональным писателем. Опубликовал четыре сборника стихов и книгу рассказов, среди них – «Лимбо» и «Мирская суета». В 17 лет Хаксли написал первый роман «Жёлтый Кром» (1921), через два года второй – «Шутовской хоровод» (1923). В 1920-е годы в основном жил в Италии.
Как и два первых произведения, третий роман Хаксли «Контрапункт» (1928) показывает жизнь современной автору интеллектуальной элиты Лондона, Хаксли пишет в отстранённой сатирической, ироничной манере.
В «Контрапункте» нет ни главных героев, ни единой сюжетной линии. Основное содержание раскрывается в рассказах автора о персонажах и в их разговорах друг с другом на различных собраниях и приёмах, а также в путешествиях. Все персонажи равноправны, как в многоголосии в музыке (приём контрапункта).
Хаксли начал с интеллектуального романа (его собственный термин – «роман идей»).
Затем писатель пришёл к жанру, в котором работал на протяжении долгого времени – социальной антиутопии. Здесь больше простора для сатиры и критики. Перед этим писатель много лет изучал особенности политических систем и процессов в обществе.
В центре сюжетов – общество во власти все возрастающего технологического прогресса, отчего неминуемо страдает и полностью утрачивается человечность.
В романе «О дивный новый мир» (1932) описан Лондон будущего. Известно, что все страны планеты Земля объединены в Единое государство. В центре бытия – культ потребления, общество выбрало себе «нового бога», Генри Форда, который предложил недорогие автомобили, доступные широким массам. А ещё жители Единого государства рассуждают так: «Старая одежда – бяка. Старьё мы выбрасываем. Чем старое чинить, лучше новое купить. Люблю новое носить».
Люди в «новом мире» искусственно разделены на касты, названные буквами греческого алфавита – от альфы до эпсилон. Новых людей выращивают в пробирках на основе генетического материала живых людей, которые больше не размножаются естественным путём. Эмбрион развивается в бутыли, куда можно свободно ввести любые вещества и медикаменты, вплоть до самых опасных.
Альфа и бета – элита нового мира, они вырастают умными, привлекательными. Остальные касты готовились для труда, те, что ближе к эпсилон, – для тяжёлого физического. Развитие их тела и интеллекта ограничивалось уже на уровне эмбрионов.
Также сильно различались методы воспитания в разных кастах. Любой будущий гражданин с детства проходил подготовку, которая состояла из конкретных процедур – гипноза, призванного настроить на бесконечное потребление, на безусловное подчинение коллективу и принятие навязываемых ценностей.
При написании романа «О дивный новый мир» автор опирался на традиции соотечественника Г. Уэллса (романы «Машина времени» (1895), «Война миров» (1897) и более поздний роман-утопию «Люди как боги» (1923). Также на него оказал влияние роман Е. Замятина «Мы» (1920)).
Прогнозы Хаксли о будущем человечества пессимистичны: он одним из первых отметил реальную угрозу тоталитаризма на мировом уровне, а также предсказал, что и жизнь, и искусство придвинутся к стандартизации (автоматизации и бездуховности). То есть в светлое будущее человечества автор не верил и заявлял об этом в своей книге однозначно.
Через 20 лет, в 1952 году, О. Хаксли написал книгу «Возвращение в дивный новый мир». Это не продолжение романа, а сборник эссе, в которых автор размышляет над тем, насколько сбылись его предсказания из романа. Подытоживает, что во многом оказался прав.
В 1980 году вышла экранизация романа «О дивный новый мир» (реж. – Б. Бринкерхофф). В 1998 году сделан ещё один фильм по мотивам романа (реж. – Л. Уильямс, Л. Либман).
В 1937 году Хаксли переехал в Лос-Анджелес, где познакомился с индийским философом Джидду Кришнамурти, заинтересовался восточной мудростью и мистикой.
Его философские размышления нашли отражение в романах «Через много лет» (1939) и «Время должно остановиться» (1944). В 1946 году выпустил исследование «Вечная философия». Сам Хаксли причислял себя к агностикам.
Ещё один роман Хаксли 1939 года «После многих лет умирает лебедь» развивает идею возможности нравственного самосовершенствования человека. Финал его решён в гротескном, фантастическом ключе.
Более поздняя книга Хаксли – роман «Обезьяна и сущность» (1948) – написана в жанре постапокалиптической антиутопии. Это роман в романе: два приятеля находят сценарий с тем же названием. Киностудия отказалась им заниматься, автор сценария скончался. Далее в романе приводится текст невостребованного сценария. Согласно сюжету сценария, человечество почти уничтожило себя опасными экспериментами с ядерным оружием и эпидемиологией. Земля превратилась в руины, заражённые радиацией, люди потеряли человеческий облик.
Единственное место на планете, где ещё сохранились цивилизация и культура, – острова Новой Зеландии. И вот группа новозеландских ученых отправилась в экспедицию к берегам Америки, чтобы заново открыть этот континент. Оказалось, что Америка населена выжившими людьми, которые строят тоталитарное общество.
Также Олдос Хаксли написал романы «Остров» и «Слепец в Газе», около двух десятков рассказов и новелл, среди которых «Цинтия» («Кинфия»), «Юный Архимед», «Монашка к завтраку». Автор стихотворений, путевых очерков, биографий, критических эссе о литературе («Писатели и читатели», «Убеждения и поступки» и др.), театре, музыке, живописи, философских трактатов.
По сценариям Хаксли сняты фильмы-экранизации «Гордость и предубеждение» (1940) и «Джейн Эйр» (1944).
Семь раз номинировался на Нобелевскую премию по литературе. Не получил. В 1939 году за роман «Через много лет» получил Мемориальную премию Джеймса Тейта Блэка, а в 1959 году Американская академия искусств присудила Хаксли почётную премию за заслуги.
Также писатель добавил в язык слова «стервозный», «дадаист», «футурология», «нимфомания», «задиристый», в Оксфордском словаре он указан как их автор.
А ещё он изобрёл термин «психоделический» (с греческого, употребив его в значении – «проявляющий разум»). Увлечённый мистицизмом, Хаксли принимал участие в эксперименте психиатра Х. Осмонда, который испытывал галлюциногены (мескалин и ЛСД) как лекарство от депрессии.
Известные эссе О. Хаксли «Двери восприятия» (1954) и «Рай и ад» (1956) посвящены этому эксперименту, который в свою очередь повлиял на творчество многих известных личностей 1960-х годов, среди которых писатели Тимоти Лири, Карлос Кастанеда и Кен Кизи.
«Двери восприятия» – культовый текст для молодёжи 60-х, который в числе прочего дал название знаменитой американской рок-группе Джима Моррисона «The Doors» (1965).
Вышло так, что Хаксли убедительно писал о ещё не проверенных фактах, за которые учёные не были готовы нести ответственность. В результате специфическое воздействие медицинских препаратов некоторое время воспринималось чуть ли не как «религиозная трансценденция».
В начале 60-х Хаксли принял участие в ещё одном эксперименте психиатра М. Эриксона – изучении изменённых состояний сознания: гипноза и транса.
Известно, что большая часть рукописей О. Хаксли погибла во время пожара в его доме, это случилось незадолго до смерти писателя. Он умер от рака гортани в Лос-Анджелесе 22 ноября 1963 года.
Известно, что О. Хаксли, автор знаменитой антиутопии «О дивный новый мир» в 1917 году преподавал французский язык автору другой культовой антиутопии «1984» – Джорджу Оруэллу (настоящее имя – Эрик Блэр).
В 2009 году художник С. Максиллен нарисовал комикс-сравнение двух романов – «О дивный новый мир» и «1984». В том смысле, насколько наш современный мир похож на общество, выведенное в романах Хаксли и Оруэлла. Оказалось, что путь, предсказанный Хаксли, оказался ближе к современной реальности.
Некоторые известные цитаты Олдоса Хаксли:
«А что, если наша земля – ад какой-то другой планеты?»
«Аксиома: чем больше любопытства вызывают наши новые знакомые, тем меньше они его заслуживают».
«Музыка стоит на втором месте после молчания, когда речь идет о том, чтобы выразить невыразимое».
«В искусстве искренность – синоним одаренности».
«В стране дураков умный королём не станет».
«Цель не может оправдать средства, по той простой и очевидной причине, что используемые средства определяют характер достигаемой цели...».
Олдос Хаксли, «Цинтия», новелла, фрагмент, начало
Когда лет через пятьдесят мои внуки спросят меня, что я делал, когда учился в Оксфорде в далекие дни начала нашего ужасного века, я брошу взгляд назад, через расширяющуюся бездну времени, и отвечу им совершенно чистосердечно, что в ту пору я никогда не занимался меньше, чем по восемь часов в день, что я очень интересовался работой общественных учреждений и что самым крепким возбуждающим напитком, какой я себе позволял, был кофе. И они с полным основанием скажут на это… но, надеюсь, я не услышу, что они скажут. Вот почему я намерен писать мои мемуары, не откладывая, пока я еще не успел все позабыть, так что, имея перед собой правду, я никогда не дойду до того, чтобы сознательно или бессознательно говорить о себе ложь.
Сейчас у меня нет времени полностью описать этот решающий период моей биографии. Поэтому мне придется удовлетвориться изложением одного-единственного эпизода тех дней, когда я был студентом последнего курса. Я выбрал этот эпизод, потому что он любопытен и в то же время очень типичен для довоенного Оксфорда.
Мой друг Лайкэм был стипендиатом Свеллфутского колледжа. В нем сочетались благородная кровь (он весьма гордился англосаксонским происхождением и своей фамилией, которая образовалась от староанглийского (lycam – труп) – благородная кровь и большой ум. Он обладал эксцентричными вкусами, сомнительными привычками и огромными знаниями. Поскольку его уже нет в живых, я ничего больше не скажу о его характере.
Однако продолжаю мой рассказ. Как-то вечером я, по своему обыкновению, отправился навестить Лайкэма в его квартирке в Свеллфуте. Когда я поднимался по лестнице, было самое начало десятого, и Большой Том еще не окончил отбивать удары.
In Thomae laude
Resono bim bam sine fraude , –
(В хвалу Тома \ Я звоню бим-бам без обмана (лат.))
как гласил прелестно-идиотский девиз, и в этот вечер Большой Том подтверждал его своим звоном – бим-бам – в устойчивом basso-profondo, который составлял удивительно дисгармоничный фон неистовому бренчанью гитары, доносившемуся из комнаты Лайкэма. Судя по ярости, с которой он ударил по струнам, с ним случилось что-то более катастрофическое, чем обычно, – к счастью, Лайкэм брался за гитару только в минуты сильнейших потрясений.
Я вошел в комнату, зажимая уши.
– Ради бога! – взмолился я. Через открытое окно доносился глубокий ми бемоль Большого Тома с обертонами, а гитара резко и истерично издавала ре бекар. Лайкэм засмеялся, бросил гитару на диван с такой силой, что все ее струны издали жалобный стон, и вскочил мне навстречу. Он хлопнул меня по плечу с таким пылом, что я поежился. Лицо его излучало радость и возбуждение.
Я способен сопереживать человеческие страдания, но не радости. В счастье других людей есть что-то странно-грустное.
– Ты весь вспотел, – холодно сказал я.
Лайкэм вытер лицо, но продолжал ухмыляться.
– Ну, что на этот раз? – спросил я. – Снова обручился и собираешься жениться?
Лайкэм воскликнул с ликующим восторгом человека, который наконец нашел возможность освободиться от гнетущей его тайны:
– Нет. Много, много лучше!
Я застонал.
– Еще какая-то любовная интрига, более неприятная, чем обычно. – Я знал, что накануне он был в Лондоне: срочный визит к дантисту представил предлог для того, чтобы остаться там на ночь.
– Не будь пошляком, – сказал Лайкэм с нервным смешком, который показывал, что мои подозрения имели очень веские основания.
– Что ж, послушаем про восхитительную Флосси, или Эффи, или как там ее имя, – сказал я, сдаваясь.
– Поверь, она – богиня.
– Богиня разума, неверное.
– Богиня, – продолжал Лайкэм, – самое восхитительное создание, какое я только встречал. И замечательно то, – добавил он доверительно, с плохо скрываемой гордостью, – что я и сам, очевидно, какой-то бог.
– Бог огородов. Но переходи к фактам.
– Расскажу тебе всю историю. Вот как это произошло. Вчера вечером я был в городе, ты знаешь, и пошел посмотреть этот отличный спектакль, что идет в театре «Принц-консорт». Это одно из тех хитроумных соединений мелодрамы с проблемной пьесой, которые захватывает тебя так, что забываешь все на свете, и в то же время дают приятное ощущение, что смотришь что-то серьезное. Так вот, я пришел довольно поздно, у меня было прекрасное место в первом ряду бельэтажа. Я пробился к нему и мимоходом заметил, что рядом со мной сидела девушка, перед которой я извинился за то, что наступил ей на ногу. В течение первого действия я больше о ней не думал. В антракте, когда снова зажглись люстры, я обернулся поглядеть вокруг и обнаружил, что рядом со мной сидит богиня. Она была почти невероятно красива – довольно бледная, целомудренно-чистая, тонкая и в то же время величавая. Я не могу описать ее – она просто совершенство, больше тут нечего сказать.
– Совершенство, – повторил я. – Но ведь и все остальные до нее тоже были такими.
– Дурак! – раздраженно ответил Лайкэм. – Все остальные были просто женщины. А это богиня, говорю тебе. Больше не перебивай меня. Когда я смотрел в изумлении на ее профиль, она повернулась и взглянула прямо на меня. Я никогда не видел ничего более прекрасного. Я чуть не упал в обморок. Наши глаза встретились.
– Какое ужасное выражение, совсем как из романа, – посетовал я.
Ничего не могу поделать: других слов тут не подберешь. Наши глаза действительно встретились, и мы одновременно полюбили друг друга.
– Говори за себя.
– Я понял это по ее глазам. Так вот, продолжаю дальше. Мы посмотрели друг на друга несколько раз во время первого антракта, а потом началось второе действие. Во время действия я совершенно случайно уронил программку на пол и, нагнувшись, чтобы поднять ее, дотронулся до ее руки. Что ж, совершенно очевидно, что мне ничего не оставалось делать, как взять ее руку в свои.
– И что же она?
– Ничего. Мы сидели так до самого конца действия, восторженно счастливые и…
– И ваши ладони, прижатые друг к другу, все больше и больше потели. Я точно знаю, так что мы можем это пропустить. Продолжай.
– Ничего ты не знаешь: ты никогда не держал в своих руках руку богини. Когда свет снова зажегся, я неохотно выпустил ее руку, так как мне не понравилась мысль о том, что нечестивая толпа увидит нас, и не нашел ничего лучше, как спросить, действительно ли она богиня. Она сказала, что это интересный вопрос, потому что сама думала о том, какой бог я. И мы сказали друг другу: как невероятно! И я сказал, что уверен в том, что она богиня, а она сказала, что не сомневается в том, что я какой-то бог, и я купил шоколадных конфет, и началось третье действие. Ну, поскольку это была мелодрама, то, конечно, в третьем действии произошло убийство и была сцена ночной кражи со взломом, во время которой свет был погашен. В этот напряженный момент я вдруг почувствовал на своей щеке ее поцелуй.
– Ты, кажется, говорил, что она целомудренна.
– Конечно, абсолютно целомудренна, чиста, как снег. Но она из такого снега, который горит, если ты меня понимаешь. Она целомудренно-страстная – именно то сочетание, которое можно ожидать у богини. Признаюсь, я был поражен, когда она меня поцеловала, но не растерялся и тоже поцеловал ее в губы. Потом убийство свершилось, и свет снова вспыхнул. Ничего особенного не случилось до самого конца спектакля, когда я помог ей надеть пальто и мы вышли из театра, словно это само собой разумелось, и сели в такси. Я велел шоферу везти нас куда-нибудь, где можно поужинать, и мы приехали в такое место.
– Не без некоторых объятий в пути?
– Не без некоторых объятий.
– Всякий раз страстно-целомудренных?
– Всякий раз целомудренно-страстных.
– Продолжай.
– Ну, мы поужинали – положительно, как на Олимпе: нектар, амброзия и тайные пожатия рук. С каждой минутой она становилась все более и более прекрасной. Боже, видел бы ты ее глаза! Вся душа, казалось, горела в глубине их, как огонь на дне моря…
– Для рассказа, – перебил я его, – эпический стиль больше подходит, чем лирический.
– Ну вот, как я уже сказал, мы поужинали, а после этого мои воспоминания сливаются в какой-то пылающий туман.
– Давай опустим неизбежный занавес. Как ее зовут?
Лайкэм признался, что не знает: раз она богиня, какое значение имеет ее земное имя? Как же он надеется снова найти ее? Он не думал об этом, но знает, что она как-нибудь появится. Я сказал ему, что он болван, и спросил, какая именно богиня она, по его мнению, и какой именно бог он сам?
– Мы говорили об этом, – сказал он. – Сначала мы решили, что Арес и Афродита. Но она не соответствует моим представлениям об Афродите, и я не уверен, что так уж похож на Ареса.
Он задумчиво посмотрелся в старое венецианское зеркало, висевшее над камином. Это был самодовольный взгляд. Лайкэм несколько гордился своей внешностью, которая, надо сказать, поначалу казалась довольно отталкивающей, но, присмотревшись, вы начинали замечать в ней какую-то странную и привлекательную красоту безобразия. Носи он бороду, он был бы сносным Сократом. Но Арес? Нет, безусловно, Аресом он не был.
– Может быть, ты Гефест? – высказал я предположение, однако оно было принято холодно.
А он уверен, что она богиня? Может быть, она просто какая-нибудь нимфа? Европа, например. Лайкэм отверг подразумеваемое предположение, что он – бык, не пожелал он себя счесть и лебедем или золотым дождем. Однако он готов был признать себя Аполлоном, а ее Дафной, утратившей свой древесный облик. И хотя я от души смеялся над предположением, что он мог быть Фебом Аполлоном, Лайкэм с возрастающим упорством придерживался этой теории. Чем больше он думал о ней, тем более вероятным ему казалось, что его нимфа с ее пылающей холодной целомудренной страстью – это Дафна, сомнения же в том, что сам он Аполлон, едва ли приходили ему в голову.
Автор статьи: Великанова Юлия.
