Юбилей русского писателя Бориса Васильева

Борис Львович Васильев родился 21 мая 1924 года в Смоленске, в семье военного.

Лев Александрович Васильев был кадровым офицером Русской императорской армии, затем служил в Красной армии. Мать Елена Николаевна Алексеева происходила из старинного дворянского рода.

До 10 лет мама обучала Бориса дома, в 1934 году семья переехала в Воронеж, мальчик пошёл в школу. Участвовал в школьных спектаклях, издавал рукописный журнал.

После начала Великой Отечественной войны 17-летний Борис Васильев, едва окончив 9 классов, ушёл на фронт добровольцем, служил в истребительном комсомольском батальоне, несколько месяцев был в фашистском окружении.

Затем, окончив кавалерийскую полковую школу, служил в 8-м гвардейском воздушно-десантном полку. В марте 1943 года получил тяжёлое ранение и контузию, полгода длилось лечение. Осенью 1943 года Васильев направлен на учёбу в Военную академию бронетанковых и механизированных войск. За участие в боях сержант Борис Васильев был награжден медалью «За оборону Москвы» и орденом Отечественной войны.

Одна из однокурсниц по академии, Зоря Поляк, стала женой писателя. Супруги прожили вместе 67 лет.

После окончания войны молодая семья, а также родители жены обосновались в Свердловске. Б. Васильев работал испытателем боевых машин.

Отец супруги, Альберт Поляк, врач районной поликлиники, оказался втянут в знаменитое «дело врачей». Как члену КПСС, Б. Васильеву поручили сделать доклад на партсобрании на актуальную тему. Когда же он отказался, его исключили из партии и лишили ведомственного жилья. Место работы за ним сохранилось.

После смерти Сталина с Васильева сняли все обвинения, остался лишь выговор за отказ делать доклад.

Свою первую пьесу «Танкисты» Васильев отправил в Центральный театр Советской Армии. Его пригласили в Москву и предложили учиться драматургии прямо в театре – на репетициях, спектаклях.

Новый вариант пьесы с названием «Офицеры» должен был быть опубликован в журнале «Театр», постановка была готова к премьере в театре, когда без объяснения причин пьесу сняли. Тираж журнала с пьесой Васильева был отозван.

Васильев принял решение уйти с завода и полностью посвятил себя литературному творчеству. Семья жила на зарплату жены, которая всегда верила в его талант.

Однако Васильева не печатают, его новые пьесы не ставят. Он поступает учиться в сценарную мастерскую. Первый сценарий Б. Васильева был поставлен – вышел фильм «Очередной рейс» (1958, реж. – Р. Гольдин).

«В кино я работал с огромным удовольствием не только потому, что с детства любил его, но и понимая, что это – моя единственная литературная школа, в которой я приобрету навыки литературной работы», – писал Васильев в книге «Век необычайный».

Он создал несколько пьес-сценариев: «Стучите – и откроется», «Веселый тракт», «Начало», «Отчизна моя, Россия», вместе с супругой писал закадровые тексты для детских киножурналов и для первых выпусков КВН.

Как прозаик Васильев впервые заявил о себе в 1967 году – повестью «Иванов катер». Её отказывались печатать, пока она не попала в журнал «Новый мир» к А.Т. Твардовскому. Она была опубликована через три года, в 1970.

Огромная популярность пришла к Б. Васильеву в 1969 году, благодаря публикации в журнале «Юность» повести «А зори здесь тихие…». Название предложили в редакции, у автора повесть называлась «Весна, которой не было».

В основу книги положены реальные события – защита железной дороги Петрозаводск-Мурманск. Однако в реальности действовали мужчины. Автор вспоминал: «А потом вдруг придумалось – пусть у моего героя в подчинении будут не мужики, а молоденькие девчонки. И всё – повесть сразу выстроилась. Женщинам ведь труднее всего на войне».

Через год в театре на Таганке был поставлен одноимённый спектакль (реж. – Ю. Любимов).

В 1971 году вышел фильм «Офицеры» (реж. – В. Рогов), а в 1973 году – картина С. Ростоцкого «А зори здесь тихие». Борис Васильев стал по-настоящему знаменит. Известно, что за три года два фильма посмотрели более 100 миллионов человек.

Позднее в интервью газете «Известия» Б. Васильев рассказал о сценарии фильма «Офицеры»: «Идея возникла довольно просто. Потому что я из потомственной офицерской семьи. Все мои предки были офицерами. Мой прапрапрапрадед – герой Бородинского сражения, генерал-лейтенант. Я офицер, окончил Бронетанковую академию, 15 лет служил в армии.

Это среда, которую я хорошо знаю. Ведь я довольно старый человек, несовременный. Я знаю, что военные были совершенно отдельной кастой. Они понимали, что такое офицерская честь для русского офицера, что такое слово, данное офицером. Оно не берется назад никогда в жизни. Иначе тебе руки не подадут. Там был совершенно особый кодекс, который и я, и мои предки старались соблюдать».

Популярность двух фильмов, особенно «А зори здесь тихие…» позволила Васильеву опубликовать все свои ранее написанные произведения. Его активно печатали в журнале «Юность».

Вышли произведения «В списках не значился», «Великолепная шестерка», «Вы чье, старичье?» и другие. Создавались сценарии при участии писателя, ставились фильмы.

Обратила на себя внимание повесть Васильева «Не стреляйте белых лебедей», история противостояния лесничего и браконьеров, трагическая развязка не была характерна для литературы того времени.

Писатель заслужил репутацию автора, который не боится сложных и даже запрещённых тем. В 1976 году Борис Васильев написал повесть «Завтра была война». О признании человека «врагом народа» и о том, как это отражается на членах семьи, Васильев написал первым. Журнал «Юность» готов был публиковать только что написанное произведение, но идеологический отдел ЦК повесть не пропустил, запрет на публикацию сохранялся восемь лет.

Начиная с 1980-х, Васильев писал произведения и на другие темы. Эти книги менее известны, чем его военная проза. Вот слова самого писателя: «Глубокомысленный вопрос: «с чего начинается Родина?» – подразумевает простейший ответ: с уважения к истории своего народа вообще и к своим родителям в частности… Меня воспитывали еще по старинке, как это было принято в провинциальных семьях русской интеллигенции, почему я безусловно человек конца XIX столетия. И по любви к литературе, и по уважению к истории, и по вере в человека, и по абсолютному неуменью врать…».

Был создан цикл романов «История рода Олексиных». Олексины – это видоизмененная фамилия матери Алексеевы, старинный дворянский род псковской губернии. Действие цикла происходит на протяжении 200 лет российской истории.

В него вошли 7 книг: «Были и небыли» (1980), «И был вечер, и было утро» (1987), «Ровесница века» (1988), «Дом, который построил Дед» (1993), «Утоли моя печали» (1997), «Картёжник и бретёр, игрок и дуэлянт» (1998), «Скобелев, или Есть только миг…» (2000).

В самом конце XX – начале XXI века Борис Васильев создал ещё один исторический цикл, о князьях – «Романы о Древней Руси»: «Вещий Олег» (1996), «Александр Невский» (1997), «Ольга, королева русов» (2001), «Князь Ярослав и его сыновья» (2004), «Князь Святослав» (2006), «Владимир Красное Солнышко» (2007), «Государева тайна» (2009), «Владимир Мономах» (2010).

Борис Васильев, «А зори здесь тихие…», начало

1

На 171-м разъезде уцелело двенадцать дворов, пожарный сарай да приземистый длинный пакгауз, выстроенный в начале века из подогнанных валунов. В последнюю бомбежку рухнула водонапорная башня, и поезда перестали здесь останавливаться, Немцы прекратили налеты, но кружили над разъездом ежедневно, и командование на всякий случай держало там две зенитные счетверенки.

Шел май 1942 года. На западе (в сырые ночи оттуда доносило тяжкий гул артиллерии) обе стороны, на два метра врывшись в землю, окончательно завязли в позиционной войне; на востоке немцы день и ночь бомбили канал и Мурманскую дорогу; на севере шла ожесточенная борьба за морские пути; на юге продолжал упорную борьбу блокированный Ленинград.

А здесь был курорт. От тишины и безделья солдаты млели, как в парной, а в двенадцати дворах оставалось еще достаточно молодух и вдовушек, умевших добывать самогон чуть ли не из комариного писка. Три дня солдаты отсыпались и присматривались; на четвертый начинались чьи-то именины, и над разъездом уже не выветривался липкий запах местного первача.

Комендант разъезда, хмурый старшина Васков, писал рапорты по команде. Когда число их достигало десятка, начальство вкатывало Васкову очередной выговор и сменяло опухший от веселья полувзвод. С неделю после этого комендант кое-как обходился своими силами, а потом все повторялось сначала настолько точно, что старшина в конце концов приладился переписывать прежние рапорты, меняя в них лишь числа да фамилии.

— Чепушиной занимаетесь! — гремел прибывший по последним рапортам майор. — Писанину развели! Не комендант, а писатель какой-то!..

— Шлите непьющих, — упрямо твердил Васков: он побаивался всякого громогласного начальника, но талдычил свое, как пономарь. — Непьющих и это... Чтоб, значит, насчет женского пола.

— Евнухов, что ли?

— Вам виднее, — осторожно говорил старшина..

— Ладно, Васков!... — распаляясь от собственной строгости, сказал майор. — Будут тебе непьющие. И насчет женщин тоже будут как положено. Но гляди, старшина, если ты и с ними не справишься...

— Так точно, — деревянно согласился комендант. Майор увез не выдержавших искуса зенитчиков, на прощание еще раз пообещав Васкову, что пришлет таких, которые от юбок и самогонки нос будут воротить живее, чем сам старшина. Однако выполнить это обещание оказалось не просто, поскольку за три дня не прибыло ни одного человека.

— Вопрос сложный, — пояснил старшина квартирной своей хозяйке Марии Никифоровне. — Два отделения — это же почти что двадцать человек непьющих. Фронт перетряси, и то — сомневаюсь...

Опасения его, однако, оказались необоснованными, так как уже утром хозяйка сообщила, что зенитчики прибыли. В тоне ее звучало что-то вредное, но старшина со сна не разобрался, а спросил о том, что тревожило:

— С командиром прибыли?

— Не похоже, Федот Евграфыч.

— Слава богу! — Старшина ревниво относился к своему комендантскому положению. — Власть делить — это хуже нету.

— Погодите радоваться, — загадочно улыбалась хозяйка. — Радоваться после войны будем, — резонно сказал Федот Евграфыч, надел фуражку и вышел.

И оторопел: перед домом стояли две шеренги сонных девчат. Старшина было решил, что спросонок ему померещилось, поморгал, но гимнастерки на бойцах по-прежнему бойко торчали в местах, солдатским уставом не предусмотренных, а из-под пилоток нахально лезли кудри всех цветов и фасонов.

— Товарищ старшина, первое и второе отделения третьего взвода пятой роты отдельного зенитно-пулеметного батальона прибыли в ваше распоряжение для охраны объекта, — тусклым голосом отрапортовала старшая. — Докладывает помкомвзвода сержант Кирьянова.

— Та-ак, — совсем не по-уставному сказал комендант. — Нашли, значит, непьющих...

Целый день он стучал топором: строил нары в пожарном сарае, поскольку зенитчицы на постой к хозяйкам становиться не согласились. Девушки таскали доски, держали, где велел, и трещали как сороки. Старшина хмуро отмалчивался: боялся за авторитет.

— Из расположения без моего слова ни ногой, — объявил он, когда все было готово.

— Даже за ягодами? — бойко спросила рыжая. Васков давно уже приметил ее.

— Ягод еще нет, — сказал он.

— А щавель можно собирать? — поинтересовалась Кирьянова. — Нам без приварка трудно, товарищ старшина, — отощаем.

Федот Евграфыч с сомнением повел глазом по туго натянутым гимнастеркам, но разрешил:

— Не дальше речки. Аккурат в пойме прорва его. На разъезде наступила благодать, но коменданту от этого легче не стало. Зенитчицы оказались девахами шумными и задиристыми, и старшина ежесекундно чувствовал, что попал в гости в собственный дом: боялся ляпнуть не то, сделать не так, а уж о том, чтобы войти куда без стука, не могло теперь быть и речи, и, если он забывал когда об этом, сигнальный визг немедленно отбрасывал его на прежние позиции. Пуще же всего Федот Евграфыч страшился намеков и шуточек насчет возможных ухаживаний и поэтому всегда ходил, уставясь в землю, словно потерял денежное довольствие за последний месяц.

— Да не бычьтесь вы, Федот Евграфыч, — сказала хозяйка, понаблюдав за его общением с подчиненными. — Они вас промеж себя стариком величают, так что глядите на них соответственно.

Федоту Евграфычу этой весной исполнилось тридцать два, и стариком он себя считать не согласился. Поразмыслив, он пришел к выводу, что все это есть меры, предпринятые хозяйкой для упрочения собственных позиций: она-таки растопила лед комендантского сердца в одну из весенних ночей и теперь, естественно, стремилась укрепиться на завоеванных рубежах.

Ночами зенитчицы азартно лупили из всех восьми стволов по пролетающим немецким самолетам, а днем разводили бесконечные постирушки: вокруг пожарного сарая вечно сушились какие-то их тряпочки. Подобные украшения старшина считал неуместными и кратко информировал об этом сержанта Кирьянову:

— Демаскирует.

— А есть приказ, — не задумываясь, сказала она.

— Какой приказ?

— Соответствующий. В нем сказано, что военнослужащим женского пола разрешается сушить белье на всех фронтах.

Комендант промолчал: ну их, этих девок, к ляду! Только свяжись: хихикать будут до осени...

Дни стояли теплые, безветренные, и комара народилось такое количество, что без веточки и шагу не ступишь. Но веточка — это еще ничего, это еще вполне допустимо для военного человека, а вот то, что вскоре комендант начал на каждом углу хрипеть да кхекать, словно и вправду был стариком, — вот это было совсем уж никуда не годно.

А началось все с того, что жарким майским днем завернул он за пакгауз и обмер: в глаза брызнуло таким неистово белым, таким тугим да еще восьмикратно помноженным телом, что Васкова аж в жар кинуло: все первое отделение во главе с командиром младшим сержантом Осяниной загорало на казенном брезенте в чем мать родила. И хоть бы завизжали, что ли, для приличия, так нет же: уткнули носы в брезент, затаились, и Федоту Евграфычу пришлось пятиться, как мальчишке из чужого огорода. Вот с того дня и стал он кашлять на каждом углу, будто коклюшный.

А эту Осянину он еще раньше выделил: строга. Не засмеется никогда, только что поведет чуть губами, а глаза по-прежнему серьезными остаются. Странная была Осянина, и поэтому Федот Евграфыч осторожно навел справочки через свою хозяйку, хоть и понимал, что той поручение это совсем не для радости.

— Вдовая она, — поджав губы, через день доложила Мария Никифоровна. — Так что полностью в женском звании состоит: можете игры заигрывать.

Старшина промолчал: бабе все равно не докажешь. Взял топор, пошел во двор: лучше нету для дум времени, как дрова колоть. А дум много накопилось, и следовало их привести в соответствие.

Ну, прежде всего, конечно, дисциплина. Ладно, не пьют бойцы, с жительницами не любезничают — это все так. А внутри — беспорядок:

— Люда, Вера, Катенька — в караул! Катя — разводящая. Разве это команда? Развод караулов полагается по всей строгости делать, по уставу. А это насмешка полная, это надо порушить, а как? Попробовал он насчет этого со старшей, с Кирьяновой, поговорить, да у нее один ответ:

— А у нас разрешение, товарищ старшина. От командующего. Лично.

Смеются, черти...

— Стараешься, Федот Евграфыч?

Обернулся: соседка во двор заглядывает, Полинка Егорова. Самая беспутная из всего населения: именины в прошлом месяце четыре раза справляла.

— Ты не очень-то утруждайся, Федот Евграфыч. Ты теперь один у нас остался, вроде как на племя.

Хохочет. И ворот не застегнут: вывалила на плетень прелести, точно булки из печи.

— Ты теперь по дворам ходить будешь, как пастух. Неделю в одном дворе, неделю — в другом. Такая у нас, у баб, договоренность насчет тебя.

— Ты, Полина Егорова, совесть поимей. Солдатка ты или дамочка какая? Вот и веди соответственно.

— Война, Евграфыч, все спишет. И с солдат и с солдаток.

Вот ведь петля какая! Выселить надо бы, а как? Где они, гражданские власти? А ему она не подчинена: он этот вопрос с крикуном майором провентилировал.

Да, дум набралось кубометра на два, не меньше. И с каждой думой совершенно особо разобраться надо. Совершенно особо...

Все-таки большая помеха, что человек он почти что без образования. Ну, писать-читать умеет и счет знает в пределах четырех классов, потому что аккурат в конце этого, четвертого, у него медведь отца заломал. Вот девкам бы этим смеху было, если б про медведя узнали! Это ж надо: не от газов в мировую, не от клинка в гражданскую, не от кулацкого обреза, не своей смертью даже — медведь заломал! Они, поди, медведя этого в зверинцах только и видели...

Из дремучего угла ты, Федот Васков, в коменданты выполз. А они, не гляди что рядовые, — наука: упреждение, квадрант, угол сноса. Классов семь, а то и все девять, по разговору видно. От девяти четыре отнять — пять останется. Выходит, он от них на больше отстал, чем сам имеет...

Невеселыми думы были, и от этого рубал Васков дрова с особой яростью. А кого винить? Разве что медведя того, невежливого...

Странное дело: до этого он жизнь свою удачливой считал. Ну не то чтоб совсем уж двадцать одно выходило, но жаловаться не стоило. Все-таки он со своими неполными четырьмя классами полковую школу окончил и за десять лет до старшинского звания дослужился. По этой линии ущерба не было, но с других концов, случалось, судьба флажками обкладывала и два раза прямо в упор из всех стволов саданула, но Федот Евграфыч устоял все ж таки. Устоял...

Незадолго перед финской женился он на санитарке из гарнизонного госпиталя. Живая бабенка попалась: все бы ей петь да плясать, да винцо попивать. Однако мальчонку родила. Игорьком назвали: Игорь Федотыч Васков. Тут финская началась, Васков на фронт уехал, а как вернулся назад с двумя медалями, так его в первый раз и шарахнуло: пока он там в снегах загибался, жена вконец завертелась с полковым ветеринаром и отбыла в южные края. Федот Евграфыч развелся с нею немедля, мальца через суд вытребовал и к матери в деревню отправил. А через год мальчонка его помер, и с той поры Васков улыбнулся-то всего три раза: генералу, что орден ему вручал, хирургу, осколок из плеча вытащившему, да хозяйке своей Марии Никифоровне, за догадливость.

Вот за тот осколок и получил он свой теперешний пост. В пакгаузе имущество кое-какое осталось, часовых не ставили, но, учредив комендантскую должность, поручили ему пакгауз тот блюсти. Трижды в день обходил старшина объект, замки пробовал и в книге, которую сам же завел, делал одну и ту же запись: «Объект осмотрен. Нарушений нет». И время осмотра, конечно.

Спокойно служилось старшине Васкову. Почти до сегодня спокойно. А теперь...

Вздохнул старшина.