.png)
Бронте – английские писательницы, сёстры. Самая известная из них – Шарлотта Бронте (1816–1855), автор социально-психологических романов «Джен Эйр» (1847) и «Шерли» (1849). Заметка о писательнице на нашем портале. Энн Бронте (1820–1849) создала автобиографический роман «Агнес Грей» (1847).
Эмили Бронте – пятый ребенок из шести детей в семье Бронте. Мать скончалась в 1821 году, две старшие сестры скончались от туберкулёза в юном возрасте.
Энн, Шарлотта, Эмили и их брат Бренуэлл (художник и поэт), жили с отцом-священником в глухой деревушке, почти не посещали школу, в основном обучались дома.
Эмили всего полгода проучилась в школе «Clergy Daughters» в деревне Кован-Бридж в возрасте 6 лет; затем три месяца в «Roe Head School», в местечке Дьюсбери, в возрасте 17 лет; и еще девять месяцев в пансионате Эже в Брюсселе в возрасте 24–25 лет. Эмили была талантливой пианисткой. Иногда в их дома приходили учителя музыки и рисования, но в основном музыке дочь обучал отец.
В доме много читали, отец вел с детьми дискуссии на политические и литературные темы. Отец считал, что дочери должны стать гувернантками.
Эмили полгода проработала учительницей в школе «Law Hill» в окрестностях Халифакса в 1838 году. Это была её единственная оплачиваемая работа.
Эмили любила домашнее хозяйство и с удовольствием занималась домом. Любила строгий порядок и всегда придерживалась его. Была глубоко религиозным человеком, что отразилось в её поэзии. Стихотворения Эмили Бронте занимают важное место в английской литературе. Выделяют тексты «Воспоминание» (Remembrance) и «Узник» (The Prisoner).
Все дети Бронте стали писателями уже в детстве. Энн и Эмили сочиняли стихи и истории – сказания о волшебном мире Гондал. Их совместное творчество продолжалось на протяжении всей жизни соавторов. Известно, что для Эмили этот фантазийный мир значил очень много.
Эмили больше других возражала против публикации сборника стихотворений «братьев Белл» (он вышел в 1846 году под названием «Стихотворения Каррера, Эллиса и Эктона Беллов»).
Её роман «Грозовой перевал» увидел свет в 1847 году, он был издан за счёт автора, под псевдонимом Эллис Белл.
Многие читатели и критики восприняли его крайне негативно. Больше всего осуждались живые, страстные персонажи, сюжет, далёкий от морали, жестокость. Лишь немногие отметили новизну романа. В журнале «Graham's Lady Magazine» о романе написали так: «Это истинная тайна: как смогло человеческое существо предпринять попытку прочесть такую книгу, как эта, и не совершить самоубийства, не закончив и дюжины глав. В ней грубый порок и противоестественные ужасы слились воедино».
Ситуация была настолько непростой, что единственная из сестёр, оставшаяся в живых, Шарлотта была вынуждена «объясняться» за сестру – мол та, во-первых, получила сельское воспитание. Во-вторых, Эмили якобы не осознавала, что пишет, поскольку писательский дар «странным образом обладает собственной волей и творит сам по себе». Так волей-неволей сестра создала некий миф о сестре, который во многом жив до сих пор.
Невероятный успех ждал «Грозовой перевал» лишь спустя много лет после смерти автора, в середине XX века. Роман стал классикой английской литературы.
«Единственный роман Эмили Бронте «Грозовой перевал» – одно из самых великих и загадочных произведений мировой литературы, – говорится на сайте, посвящённом творчеству Бронте. – Вересковые пустоши, романтически описываемые в книге, стали символом романа и главным фоном, сопровождающим всю линию сюжета – от начала до самого конца».
Дневниковых записей и других документальных свидетельств о жизни Эмили Бронте почти не сохранилось.
В её представлении истинная вера в Бога заключалась в том, чтобы беспрекословно подчиняться законам природы. Именно так объясняется нежелание Эмили лечиться и принимать любую помощь в борьбе со смертельной болезнью, которой страдали почти все члены семьи Бронте. Эмили скончалась от туберкулёза в 1848 году.
Согласно опросу, проведённому в Великобритании, роман Эмили Бронте «Грозовой перевал» занимает первое месте среди всемирно известных любовных историй. Однако многие относят его скорее не к любовному, а к готическому роману.
Роман был неоднократно экранизирован. Классической экранизацией считают фильм 1939 года режиссёра Уильяма Уайлера с Мерл Оберон и Лоренсом Оливье в главных ролях. Режиссёр Питер Космински в 1992 году сделал современную экранизацию романа, главные роли исполнили Жюльетт Бинош и Ральф Файнс.
В 2022 вышел фильм-биография о жизни Эмили Бронте «Эмили», производство Великобритания-США, в главной роли – Эмма Маки.
Действует русскоязычный сайт, посвящённый творчеству сестёр Бронте. Стихи Эмили на английском языке можно почитать по ссылке.
Эмили Бронте, «Грозовой перевал»
роман, фрагмент, начало
перевод с английского Н. Вольпин
1
1801. Я только что вернулся от своего хозяина – единственного соседа, который будет мне здесь докучать. Место поистине прекрасное! Во всей Англии едва ли я сыскал бы уголок, так идеально удаленный от светской суеты. Совершенный рай для мизантропа! А мистер Хитклиф и я – оба мы прямо созданы для того, чтобы делить между собой уединение. Превосходный человек! Он и не представляет себе, какую теплоту я почувствовал в сердце, увидав, что его черные глаза так недоверчиво ушли под брови, когда я подъехал на коне, и что он с настороженной решимостью еще глубже засунул пальцы за жилет, когда я назвал свое имя.
– Мистер Хитклиф? – спросил я.
В ответ он молча кивнул.
– Мистер Локвуд, ваш новый жилец, сэр. Почел за честь тотчас же по приезде выразить вам свою надежду, что я не причинил вам беспокойства, так настойчиво добиваясь позволения поселиться на Мысе Скворцов: я слышал вчера, что у вас были некоторые колебания...
Его передернуло.
– Скворцы – моя собственность, сэр, – осадил он меня. – Никому не позволю причинять мне беспокойство, когда в моей власти помешать тому.
Входите!
«Входите» было произнесено сквозь стиснутые зубы и прозвучало как «ступайте к черту»; да и створка ворот за его плечом не распахнулась в согласии с его словами. Думаю, это и склонило меня принять приглашение: я загорелся интересом к человеку, показавшемуся мне еще большим нелюдимом, чем я.
Когда он увидел, что мой конь честно идет грудью на барьер, он протянул наконец руку, чтобы скинуть цепь с ворот, и затем угрюмо зашагал передо мной по мощеной дороге, выкликнув, когда мы вступили во двор:
– Джозеф, прими коня у мистера Локвуда. Да принеси вина.
«Вот, значит, и вся прислуга, – подумалось мне, когда я услышал это двойное приказание. – Не мудрено, что между плитами пробивается трава, а кусты живой изгороди подстригает только скот».
Джозеф оказался пожилым – нет, старым человеком, пожалуй, очень старым, хоть крепким и жилистым. «Помоги нам, господь!» – проговорил он вполголоса со сварливым недовольством, пособляя мне спешиться; и хмурый взгляд, который он при этом кинул на меня, позволил милосердно предположить, что божественная помощь нужна ему, чтобы переварить обед, и что его благочестивый призыв никак не относится к моему нежданному вторжению.
Грозовой Перевал – так именуется жилище мистера Хитклифа. Эпитет «грозовой» указывает на те атмосферные явления, от ярости которых дом, стоящий на юру, нисколько не защищен в непогоду. Впрочем, здесь, на высоте, должно быть, и во всякое время изрядно прохватывает ветром. О силе норда, овевающего взгорье, можно судить по низкому наклону малорослых елей подле дома и по череде чахлого терновника, который тянется ветвями все в одну сторону, словно выпрашивая милостыню у солнца. К счастью, архитектор был предусмотрителен и строил прочно: узкие окна ушли глубоко в стену, а углы защищены большими каменными выступами.
Прежде чем переступить порог, я остановился полюбоваться гротескными барельефами, которые ваятель разбросал, не скупясь, по фасаду, насажав их особенно щедро над главной дверью, где в хаотическом сплетении облезлых гриффонов и бесстыдных мальчуганов я разобрал дату «1500» и имя «Гэртон Эрншо». Мне хотелось высказать кое-какие замечания и потребовать у сердитого владельца некоторых исторических разъяснений, но он остановился в дверях с таким видом, будто настаивал, чтоб я скорей вошел или же вовсе удалился, а я отнюдь не желал бы вывести его из терпения раньше, чем увижу, каков дом внутри.
Одна ступенька ввела нас прямо – без прихожей, без коридора – в общую комнату: ее здесь и зовут домом. Дом обычно служит одновременно кухней и столовой; но на Грозовом Перевале кухне, видно, пришлось отступить в другое помещение – по крайней мере, я различал гул голосов и лязг кухонной утвари где-то за стеной; и я не обнаружил в большом очаге никаких признаков, что здесь жарят, варят или пекут; ни блеска медных кастрюль и жестяных цедилок по стенам. Впрочем, в одном углу сиял жарким светом набор огромных оловянных блюд, которые, вперемежку с серебряными кувшинами и кубками, взобрались ряд за рядом по широким дубовым полкам под самую крышу. Никакого настила под крышей не было: вся ее анатомия была доступна любопытному глазу, кроме тех мест, где ее скрывало какое-то деревянное сооружение, заваленное овсяными лепешками и увешанное окороками – говяжьими, бараньими и свиными. Над камином примостилось несколько неисправных старых ружей разных образцов да пара седельных пистолетов; и в виде украшений по выступу его были расставлены три жестяные банки пестрой раскраски. Пол был выложен гладким белым камнем; грубо сколоченные кресла с высокими спинками покрашены были в зеленое; да еще два или три черных, потяжелее, прятались в тени. В углублении под полками лежала большая темно-рыжая легавая сука со сворой визгливых щенят; по другим закутам притаились другие собаки.
И комната, и обстановка не показались бы необычными, принадлежи они простому фермеру-северянину с упрямым лицом и дюжими лодыжками, силу которых выгодно подчеркивают его короткие штаны и гетры. Здесь в любом доме на пять-шесть миль вокруг вы, если зайдете как раз после обеда, увидите такого хозяина в кресле за круглым столом, перед пенящейся кружкой эля. Но мистер Хитклиф являет странный контраст своему жилью и обиходу. По внешности он – смуглолицый цыган, по одежде и манере – джентльмен, конечно в той мере, в какой может назваться джентльменом иной деревенский сквайр: он, пожалуй, небрежен в одежде, но не кажется неряшливым, потому что отлично сложен и держится прямо. И он угрюм. Иные, возможно, заподозрят в нем некоторую долю чванства, не вяжущегося с хорошим воспитанием; но созвучная струна во мне самом подсказывает мне, что здесь скрывается нечто совсем другое: я знаю чутьем, что сдержанность мистера Хитклифа проистекает из его несклонности обнажать свои чувства или выказывать встречное тяготение. Он и любить и ненавидеть будет скрытно и почтет за дерзость, если его самого полюбят или возненавидят. Но нет, я хватил через край: я слишком щедро его наделяю своими собственными свойствами. Быть может, совсем иные причины побуждают моего хозяина прятать руку за спину, когда ему навязываются со знакомством, – вовсе не те, что движут мною.
Позвольте мне надеяться, что душевный склад мой неповторим. Моя добрая матушка, бывало, говорила, что у меня никогда не будет семейного уюта. И не далее, как этим летом, я доказал, что недостоин его.
На взморье, где я проводил жаркий месяц, судьба свела меня с самым очаровательным созданием – с девицей, которая была в моих глазах истинной богиней, пока не обращала на меня никакого внимания. Я «не позволял своей любви высказаться вслух»; однако, если взгляды могут говорить, и круглый дурак догадался бы, что я по уши влюблен. Она меня наконец поняла и стала бросать мне ответные взгляды – самые нежные, какие только можно вообразить. И как же я повел себя дальше? Признаюсь со стыдом: сделался ледяным и ушел в себя, как улитка в раковину; и с каждым взглядом я делался все холоднее, все больше сторонился, пока наконец бедная неискушенная девушка не перестала верить тому, что говорили ей собственные глаза, и, смущенная, подавленная своей воображаемой ошибкой, уговорила маменьку немедленно уехать. Этим странным поворотом в своих чувствах я стяжал славу расчетливой бессердечности – сколь незаслуженную, знал лишь я один.
Я сел с краю у очага, напротив того места, что избрал для себя мой хозяин, и пока длилось молчание, попытался приласкать суку, которая бросила своих щенят и стала по-волчьи подбираться сзади к моим икрам: у нее и губа поползла кверху, обнажив готовые впиться белые зубы. На мою ласку последовало глухое протяжное рычание.
– Оставьте лучше собаку, – пробурчал в тон мистер Хитклиф и дал собаке пинка, предотвращая более свирепый выпад. – К баловству не приучена – не для того держим. – Затем, шагнув к боковой двери, он кликнул еще раз:
– Джозеф!
Джозеф невнятно что-то бормотал в глубине погреба, но, как видно, не спешил подняться; тогда хозяин сам спрыгнул к нему, оставив меня с глазу на глаз с наглой сукой и двумя грозными косматыми волкодавами, которые с нею вместе настороженно следили за каждым моим движением. Я отнюдь не желал познакомиться ближе с их клыками и сидел тихо. Но, вообразив, что они едва ли поймут бессловесные оскорбления, я вздумал на беду подмигивать всем троим и корчить рожи, и одна из моих гримас так обидела даму, что та вдруг взъярилась и вскинула передние лапы мне на колени. Я ее отбросил и подвинул стол, спеша загородиться от нее. Этим я всполошил всю свору: полдюжины четвероногих дьяволов всех возрастов и размеров выползли из потайных своих логовищ на середину комнаты. Я почувствовал, что мои пятки и фалды кафтана стали объектом атаки, и, отбиваясь кое-как кочергой от самых крупных противников, был принужден для водворения мира громко призвать на помощь кого-либо из домашних.
Мистер Хитклиф и его слуга поднимались по ступенькам из погреба с возмутительным хладнокровием; не думаю, чтоб они поторопились явиться хоть на секунду быстрее, хотя возня и визг у очага разбушевались вихрем. К счастью, подоспела помощь из кухни: дюжая тетка с подоткнутым подолом, засученными рукавами и раскрасневшимся от огня лицом ринулась, размахивая сковородой, в самую гущу боя; своим оружием, а также и языком она действовала так успешно, что буря, как по волшебству, улеглась, и только у воительницы еще вздымалась грудь, точно море после сильного ветра, когда на сцене появился наконец хозяин.
– Что за чертовщина? – спросил он и так на меня поглядел, что я едва сдержался, обозленный столь негостеприимным обращением.
– Чертовщина и есть, – проворчал я. – В стаде одержимых евангельских свиней злой дух едва ли был так силен, как в этих ваших собаках, сэр.
Оставить с ними гостя – все равно что бросить его в тигриное логово!
– Они никогда не тронут человека, если он сам ничего не тронет, – заметил хозяин, ставя передо мной бутылку и водворяя на место сдвинутый стол. – Собакам положено быть настороже. Стакан вина?
– Нет, благодарю.
– Не покусали?
– Когда бы так, я отметил бы укусившего своей печатью.
Черты Хитклифа смягчились в усмешке.
– Ну-ну, – сказал он, – вы разволновались, мистер Локвуд. Выпейте стаканчик вина. Гости в этом доме такая редкость, что ни сам я, ни мои собаки, признаюсь, не умеем их принимать. За ваше здоровье, сэр!
Я поклонился и ответил «за ваше!» – сообразив, что было бы глупо сидеть и дуться на неучтивость собачьей своры. Да и не хотелось мне доставить хозяину лишний повод позабавиться на мой счет, если придет ему такая охота. Он же, уступая, вероятно, мудрому соображению, что неразумно оскорблять выгодного жильца, предпочел изменить своему лаконичному стилю – с пропуском личных местоимений и глагольных связок – и завел речь о предмете, который считал для меня занимательным: о достоинствах и недостатках избранного мною места уединения. Я нашел его очень сведущим в затронутом нами вопросе и перед тем, как уйти, решился по собственному почину объявить, что завтра зайду опять. Он, как видно, вовсе не желал вторичного вторжения. Тем не менее я приду. Удивительно, каким общительным кажусь я сам себе по сравнению с ним!
Автор статьи: Великанова Юлия.
