.png)
Хуан Рульфо появился на свет 16 мая 1917 года в местечке Сан-Габриэль (штат Халиско, Мексика), в семье землевладельца. В стране заканчивалась «эпоха революции» (1910—1917), после чего военные действия и беспорядки продолжались ещё не один год.
Череда трагических событий, затронувших семью Рульфо, не могла не повлиять на мировосприятие подростка. Вот его слова об этом: «У меня было очень тяжёлое, очень трудное детство. Я жил в семье, которая быстро распалась, и в селении, подвергшемся полному разрушению. Мой отец и все его братья были убиты. Я жил в зоне опустошения. Не только человеческого опустошения, но и опустошения, так сказать, географического. Я до сих пор не понимаю внутренней логики всего произошедшего. Я вовсе не склонен винить в этом революцию. Скорее, это было что-то атавистическое, фатальное, алогичное».
С детства много читал. Среди его предпочтений оказалась русская литература, в первую очередь Ф. Достоевский и и Л. Андреев. Также высоко ценил скандинавских писателей.
Начал писать довольно рано, к 1940 году окончил роман «Сын отчаяния» — об одиночестве провинциального героя в Мехико. Произведение получилось сентиментальным и пафосным.
Оказавшись в Гвадалахаре, познакомился с молодыми литераторами, вместе они начали издавать литературно-публицистический журнал «Pan» («Хлеб»). В 1945 году в нём появились рассказы Рульфо «Нам дали землю» и «Макарио», мастерски написанные и очень самобытные.
Незадолго до этого журнал «América» (Мехико) напечатал рассказ Рульфо 1944 года «Жизнь, в сущности, не так уж серьезна», первая публикация писателя. Затем в том же журнале вышли другие рассказы автора — «А все оттого, что мы бедные» (1947), «На Кумушкином взгорье» (1948), «Тальпа» (1950), «Равнина в огне» (1950), «Скажи, чтобы они не убивали меня» (1951).
Хуан Рульфо некоторое время работал коммивояжером, в 1947 году он начал карьеру фотографа. Он автор более шести тысяч фотографий штата Халиско и его окрестностей. Жизнь мексиканского села в конце 1940-х — начале 50-х годов представлена на них предельно реалистично.
В 1953 году вышел сборник из 15 рассказов «Равнина в огне», в 1955 — роман «Педро Парамо».
Для рассказов Х. Рульфо характерны острый сюжет: герои сталкиваются с бандитизмом, насилием. Персонажи отчаянно мечтают выбраться из нищеты (например, с помощью нелегальной эмиграции в США), сталкиваются с несправедливостью, злоупотреблением властью, здесь происходят убийства. Помимо первого плана, социального, в рассказах автора есть и другой, более глубокий пласт: поднимаются темы греха и искупления, отцов и детей, преступления и отмщения.
«Педро Парамо» — сюрреалистичная и жёсткая история некоего Хуана, который, отправившись по завету недавно умершей матери на поиски своего отца по имени Педро Парамо, приходит в Комалу, город призраков, откуда нет возврата. Заброшенный городок населен давно умершими людьми, которых отец Хуана, будучи доном, уморил голодом.
Роман состоит из семидесяти фрагментов — длиной от трёх строк до девяти страниц. Повествование нелинейно, события трудно датировать, диалоги путанны, реальность тесно переплетена с мистикой. Текст в целом непредсказуем, труден, но обладает загадочной притягательностью.
Обе книги переведены на многие языки мира, по ним написано множество исследований.
Г.Г. Маркес сказал так: «Если бы я написал «Педро Парамо», я бы не переживал больше ни о чем и не опубликовал бы больше ничего в своей жизни». Писатель знал многие отрывки из романа наизусть и мог декламировать их по памяти, а также утверждал, что не смог бы написать «Сто лет одиночества», не прочитав «Педро Парамо»: «…не один раз перечитав его произведения, я наконец-то нашел тот путь, который так долго искал, — и тогда смог продолжить работу над собственными книгами».
Х.Л. Борхес писал о романе Рульфо: «Педро Парамо» — фантастическая книга, и её притяжению невозможно противиться. Это один из лучших романов в испаноязычных литературах, да и в литературе в целом». Роман включён в серию Борхеса «Личная библиотека».
«Педро Парамо» был неоднократно экранизирован.
Произведения Х. Рульфо стали основой новой латиноамериканской прозы, расцвет которой пришёлся на 1960-е—1970-е годы, когда писали Карлос Фуэнтес, Хулио Кортасар, Хорхе Луис Борхес, Марио Варгас Льоса, Габриэль Гарсиа Маркес, Хосе Доносо.
После выхода романа «Педро Парамо» Хуан Рульфо опубликовал только два рассказа: «Наследство Матильде Аркангела» (1955) и «Осколок ночи» (1959). Автор неоднократно говорил о работе над романом «Кордильера» (семейной хроникой землевладельцев — от эпохи конкисты (XVI—XVII века) до конца ХХ века) и о сборнике рассказов «Неурожайные дни», который планировал выпустить. При жизни этого так и не произошло.
Лишь в 1994 году наследники (вдова и дети) вопреки воле писателя опубликовали сохранившиеся неизданные рукописи. Получилась объёмная книга. В неё вошли начальные варианты «Педро Парамо»; наброски и фрагменты рассказов; несколько фрагментов романа «Кордильера», а также записные книжки Х. Рульфо.
В библиографии писателя указывают роман «Золотой петух (петушок)» (1980). В 2017 году на английском языке вышла книга Х. Рульфо «Золотой петушок и другие произведения». Здесь впервые опубликована новелла «Название».
Также Хуан Рульфо писал киносценарии к фильмам «Раненый голубь» (1963, реж. — Эмилио Фернандес), «Царство фортуны» (1986, реж. — Артуро Рипштейн) и др.
Режиссёр Роберто Гавальдон в 1964 году снял фильм «Золотой петушок» (сценарий К. Фуэнтеса и Г.Г. Маркеса по новелле Хуана Рульфо).
Литературная премия Мексики, которая присуждается авторам, пишущим на романских языках, учреждена в 1991 ггоду и до 2005 года носила имя Хуана Рульфо. Однако затем семья Рульфо потребовала изменить название премии, поскольку имя писателя не должно иметь ничего общего с «добычей небольших групп, которые стремятся лишь к собственной выгоде». Теперь это Премия Международной книжной ярмарки за литературу на романских языках. Денежный эквивалент премии — 150 тыс. долларов.
Влиятельная испанская газета El País в 2001 году признала «Педро Парамо» самой важной испаноязычной книгой ХХ века.
Хуан Рульфо, Педро Парамо, роман (фрагмент, начало)
В Комáлу я отправился, когда узнал, что там живет мой отец, некий Педро Парамо. Сказала мне про это мать. И я обещал ей, что после ее смерти тотчас пущусь в дорогу и разыщу его. Я сжал ее руки, подтверждая нерушимость данного мною слова. Она умирала, и я готов был обещать ей все, что угодно. «Смотри же, непременно повидай его, — наказывала она мне. — Запомни хорошенько: его имя — Педро, а фамилия — Парамо. Я уверена, он будет тебе рад». И я повторил, что сделаю все, как она велит, — разве мог я в ту минуту поступить иначе? Снова и снова заверял я, что исполню ее последнюю волю. И я все еще продолжал твердить это, когда с усилием высвобождал пальцы из ее мертвых рук.
Незадолго до конца она мне сказала:
— Не проси у него. Требуй. Требуй то, что принадлежит нам по праву. Пусть отдаст тебе то, что обязан был отдать мне и не отдал… Он ни разу про нас с тобой не вспомнил, сынок. Пусть же он дорого тебе за это заплатит.
— Я все сделаю, как ты говоришь, мама.
Это были только слова, я не собирался выполнять их. Но потом, после смерти матери, сам не знаю отчего, на меня вдруг нахлынули непривычные мысли: я начал воображать себе бог весть что, мечтать, жил в каком-то выдуманном мире. Мир этот родился из надежды, а надеждою был Педро Парамо, муж моей матери. И тогда я отправился в Комалу.
Стояли знойные августовские дни, раскаленный ветер дышал гнилостным зловонием мыльных деревьев.
Дорога вела то вверх, то вниз. «Оттуда дорога идет в гору, туда — под гору Уезжаешь из дому — взбираешься на кручу. Едешь домой — спускаешься в долину».
— Как, говорите вы, зовется это селение? Вон там, в долине?
— Комала, сеньор.
— А вы не ошибаетесь? Неужели это уже Комала?
— Да, сеньор, это Комала.
— А почему у нее такой заброшенный вид?
— Худые времена, сеньор.
Моему воображению места эти рисовались совсем иными — ведь я видел их глазами матери, глазами ее тоски, за дымкою ее вздохов. Она всю жизнь вздыхала о Комале и мечтала туда вернуться, но так и не вернулась. Вместо нее теперь возвращаюсь я. На все здешнее я смотрю ее глазами, потому что она дала мне свои глаза и велела смотреть ими. «За мостом Колимотес, — говорила она, — пойдут бескрайние зеленые поля вперемежку с желтыми полосами спелого маиса. Это так красиво. А вдали, среди зеленого и желтого, белеется Комала. Ночью она вся переливается и мерцает огнями». И голос матери падал до шепота, словно она поверяла самую сокровенную свою тайну или говорила сама с собой… Мама.
— А у вас, простите за любопытство, какие-нибудь дела в Комале? — услышал я обращенный ко мне вопрос.
— Отца хочу повидать, — ответил я.
— А! — протянул мой спутник. И мы опять замолчали.
Мы спускались по косогору. Ослики трусили, звонко цокая копытами по камням. Веки сонно слипались, тяжелея от августовской жары.
— То-то он вам обрадуется, ваш отец, — услышал я вновь голос человека, шагавшего рядом со мной. — Пир задаст в честь вашего приезда. А то сюда сколько уж лет никто носа не кажет. Да хоть бы и не сын вы ему, — добавил мой спутник чуть погодя, — все равно он будет доволен.
Долина лежала внизу, подернутая солнечным маревом, как прозрачное озеро — пеленой жемчужного пара; едва угадываемая, сквозь дымку темнела полоса горизонта. Над нею зыбился в воздухе неровный контур горной гряды. А там, за горной грядою, сияла даль, распахнутая в беспредельность.
— А каков он из себя, ваш отец, если не секрет?
— Я его никогда не видал, — ответил я. — Знаю только, что его зовут Педро Парамо.
— А! Так-так. Ясно.
— Мне сказали, его зовут Педро Парамо.
— А-а! — неопределенно протянул погонщик осликов.
Я повстречал его на перекрестке дорог, в Лос-Энкуэнтрос, где поджидал попутчика в сторону Комалы.
— Вы куда? — осведомился я у погонщика.
— В долину, сеньор.
— Знаете вы такое местечко — Комала?
— Мне как раз туда и надо.
Я двинулся следом за ним. Я шел сзади, стараясь приноровиться к его размашистому шагу, и не поспевал. Потом, будто только сейчас заметив, что я почти бегу, он пошел тише. Мы зашагали рядом, нога в ногу, почти плечом к плечу.
— Я тоже сын Педро Парамо, — сообщил он мне. В пустынном небе над нашими головами пролетела с громким карканьем стая воронья.
Мы преодолели гряду холмов и начали спуск в долину. Знойный воздух остался наверху, у нас за спиной, а мы с каждым шагом все глубже погружались в раскаленный зной, раскаленный сам по себе, уже без капли воздуха. Все вокруг было сковано оцепенением, будто ожидало чего-то.
— Жарко же у вас тут, — заметил я.
— Разве это жарко, — возразил мой спутник. — Вот погодите, спустимся в Комалу, то ли еще будет. Там жара так уж жара, точно в самое нутро земли угодил, в самое пекло. Из Комалы, если кого после смерти в преисподнюю угораздит, так он, скажу вам, назад за одеялом прибежит, холодно покажется.
— Стало быть, вы знаете Педро Парамо? — спросил я его.
Я бы не осмелился задать этот вопрос, но в глазах попутчика мне почудилась искорка сочувствия.
— Что он за человек? — уточнил я.
— Хуже бешеной собаки, — ответил погонщик.
И он безо всякой видимой нужды вытянул осликов кнутом, хоть они уже и так бежали впереди нас, подгоняемые уклоном дороги.
А я вдруг почувствовал, как горячая волна обдала мне грудь в том месте, где лежал спрятанный в кармане моей рубашки портрет матери, — словно и она, подобно мне, обливалась потом от этой нестерпимой жары. Фотография была давняя, ветхая, с обломанными уголками, с надрывами по краям. Но никакого снимка, кроме этого, от матери не осталось. Я нашел его в шкафу на кухне, в ящике с душистыми сухими травами: среди пучочков мяты, цветов акации, веточек руты, — и с тех пор ношу с собой. Ведь другого у меня нет. Мать не любила фотографироваться. Она говорила, что через портрет можно наколдовать человеку и дурное и хорошее. И верно, фотография была вся в крохотных дырочках, словно ее кололи иголкой, а на груди, где сердце, зияла большая дыра, в которую свободно мог бы пройти средний палец. Эту-то фотокарточку я и взял с собой, чтобы показать отцу, — тогда он меня признает.
— Поглядите, — сказал погонщик и остановился. — Видите тот круглый бугор? За ним начинаются земли Медиа-Луны. А теперь повернитесь сюда. Там вот, позади, высунулся холм, длинный такой гребень. Видите? А теперь — сюда. Вон далеко-далеко — отсюда и не различишь — тянется еще один холм. Все это — имение Медиа-Луна. Вся земля здесь, — насколько глаз хватает, — подлинно его, Педро Парамо. А мы, хоть и его дети, да, видно, родились в недобрый час, и рожали нас матери в нищих халупах, на соломенных циновках. И смешней всего, что он же еще был нашим крестным отцом. Он и с вами, надо думать, обошелся не лучше?
Автор статьи: Великанова Юлия.
